У подножия Саян
Шрифт:
— А ты?
— Я присмотрю за костром.
— Нет, тебе тоже отдохнуть надо.
— Ладно, — сказал Лапчар и начал что-то сооружать себе, по другую сторону костра.
Они еще долго разговаривали, а дождь все лил. Анай-кыс продолжала смотреть на горящие сучья, яркое пламя тянулось ввысь, разрывая черное кольцо ночи. Временами, когда костер убавлял пламя, Лапчар поднимался, поправлял обгоревшие ветки и снова ложился на свое место.
— Где сейчас маралуха с детьми?
— Нашли себе укрытие. Какой спокойный дождь. Хлеба теперь выстрелят вверх.
Глаза их снова встретились.
—
— Тебе холодно? — спросил он, садясь рядом. Конечно, она не привыкла ночевать в тайге, под открытым небом. Кругом сыро, прохладой тянет.
Она отодвинулась от костра, лицо ее пылало. Она все дальше отодвигалась от костра, прижимаясь к Лапчару. Лапчар не понимал, что обжигало его, пламя костра или лицо Анай-кыс, пылавшее огнем. Он обнял ее, она обвила руками его шею, крепче переплела руки на его спине. Все поплыло куда-то, исчезло: и костер, и тайга, дождь, маралуха с детенышами. Он видел ее черные как эта ночь глаза, чувствовал ее губы, руки...
Анай-кыс разбудил треск сучьев. Она открыла глаза, кругом было светло. Дождь прекратился. Из ложбины поднимался кучевой туман. Лапчар подходил с охапкой валежника.
— Это для будущих путников, — сказал он и улыбнулся: — Доброе утро.
Она вскочила, заторопилась, никак не могла прямо на него взглянуть.
Лапчар седлал коней. Между сучьями кедра положил коробок спичек и завернутый в бумагу кусок сыра. Сыр из кипяченого молока долго не портится.
Они быстро отыскали дорогу, а когда выехали на большой перевал, солнце уже взошло. Облака поднимались вверх, оставаясь под ними.
— Из Шивилига эти облака кажутся высокими, да? — Анай-кыс перестала называть Лапчара братом. Это слово не вмещало того, что она теперь испытывала к Лапчару. Ее чувство было сложнее, больше.
Она смотрела на эти облака, и ей вспомнился день, когда, убежав из дома, где сидели ее родители с Токпак-оолами, она увидела в предгрозовом небе двух всадников, которые ехали рядом. Анай-кыс хотелось тогда умчаться куда-нибудь, чтобы ветер в ушах свистел. Она осторожно взглянула на Лапчара.
— О чем ты думаешь, Анай? — вдруг спросил он.
— Так, — вздрогнула она, — эти облака похожи на шерсть, из которой делают войлок. В детстве мне очень нравилось бегать по ней босиком.
— А я сравнивал их с ватой, мать стегала ее на пальто, а я забирался на эту вату, и она наказывала меня за это.
— Как одинаково мы подумали, — Улыбнулась Анай-кыс.
Начинался спуск, Лапчар слез с лошади и взял коня Анай-кыс за длинный повод: было скользко после дождя. Вокруг ликовали кукушки. Свежий, прозрачный воздух вливал силы. Лапчар смотрел на Анай-кыс, она напоминала ему молодую березку. Ее стан покачивался в такт хода лошади, словно ивовый куст, выглядывавший из воды. Под утренними лучами солнца лицо ее еще больше похорошело, заметнее стала родника, губы румянились, глаза загорались от проплывавшей мимо красоты. Взгляд Лапчара неотступно скользил по ее нежному лицу. Красота Анай-кыс сливалась в его сознании с окружающей красотой, была ее продолжением.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вечером в клуб шли не по одному-два человека, а группами, и все комсомольцы.
На первом вопросе — об участии комсомольцев в сенокосе — долго не задерживались. Решено было создать несколько комсомольских звеньев, снимали ребят со строительства, с ферм, с других объектов. По этому вопросу все было ясно, и потому не стали выступать даже те, кто обычно брал слово по любому поводу и с трудом покидал трибуну после того, как председатель несколько раз напоминал о регламенте, постукивая карандашом о графин.
— Второй вопрос нашей повестки, — объявил председатель, — персональные дела комсомольцев Анай-кыс Сандан и Лапчара Ирбижея. Докладывает секретарь комитета комсомола Сергей Шериг-оол.
Шериг-оол поднялся, поставив перед собой стакан воды, но сказал коротко и воду пить не пришлось. Сообщил то, что было уже всем известно. Анай-кыс оставила учебу, вернулась к родителям, и те хотели устроить ее свадьбу по старинке, заботясь о богатстве. Свадьба эта расстроилась, вмешался Лапчар. «Молодец!» — послышалось в зале. Далее комсорг сказал, что Анай-кыс и Лапчар уехали в Хендерге, прогуляв три рабочих дня. На этом он свое сообщение закончил.
Теперь была очередь Анай-кыс. Она поднялась, медленно вышла на сцену, повернулась лицом в зал.
— Оставила учебу — мать заболела, и я виновата. Замуж не собиралась и выйду только за того, кого сама полюблю... Что пропустила три дня — виновата, буду отвечать. На ферме буду хорошо работать...
Видя, что девушка замолчала, какой-то паренек спросил:
— Почему молчала, когда тебя насильно хотели выдать замуж?
— Сначала не придавала значения, думала, ерунда это, как можно. А вообще моей жизнью никто не интересовался.
Поднялся комсорг и сказал, что Анай-кыс приходила к нему, но к ней не чутко отнеслись, «действительно, мы не интересовались ее личной жизнью». Шериг-оолу вспомнились слова парторга «разговаривать с людьми надо, секретарь, а не допрашивать», его осуждающий взгляд.
— Кто это мы? — раздался голос.
— Мы, — Шериг-оол смотрел в зал, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, — я в первую очередь, как комсорг.
В зале зашумели, председатель постучал карандашом о графин. Парень с места спросил:
— Ты была влюблена в Достак-оола?
— Нет, — прямо ответила Анай-кыс.
— А в Эреса? — спрашивал тот же парень.
— Мы еще переписываемся, — ответила девушка тихо.
— Почему три дня прогуляли? — опять донеслось из зала.
— Хендерге — далеко, а потом мы в тайге заблудились... — Она не могла больше говорить — слова застревали.
— Разрешите мне, — Лапчар вышел и встал рядом с Анай-кыс... — В нашей жизни еще есть такие явления, когда родители стремятся выдать замуж, устроить свадьбу по старым обычаям. Мы, комсомольцы, должны с этим бороться. Это наш долг. Анай-кыс сама миновала эту пропасть, без помощи комсомольской организации, и мы виноваты перед ней. Что пропустил рабочие дни — не оправдываю себя. Готов отвечать.