У смерти два лица

Фрик Кит

И вдруг все встает на свои места. Вот почему этим летом мне надо было отдохнуть от Кейли. Не только из-за вечеринок.

Когда я с ней, я становлюсь «той самой» девчонкой. Девчонкой, которая дает затащить себя на вечеринку, на которую ей совсем не хотелось, которая обгорает на солнце, которую можно втянуть в ссору из-за парня, который вовсе того не стоит. Я чувствую себя жалкой, у меня чешется кожа, и я злюсь на Кейли, злюсь на себя за то, что снова стала такой.

Я делаю глубокий вдох.

— Я знаю, — говорю я спокойным тоном. — Мне очень жаль. Понятия не

имею, почему он так поступил.

Я окидываю взглядом океан. Наверное, купаться после захода солнца запрещено, но никто за этим не смотрит. В воде полно людей, плещущихся и покачивающихся на волнах.

— Искупаемся? — предлагаю я в знак примирения.

От вида этих фигур в темной воде у меня бегут мурашки по коже, но мне хочется завершить этот день с Кейли на хорошей ноте. И мы всегда ходили окунуться перед тем, как покинуть пляж. — это традиция.

Кейли смотрит на океан, потом отступает на шаг, подальше от темноты, нависшей над полосой прибоя. Подальше от людей, которые кажутся безликими в почти полной темноте.

— Мне что-то не хочется, — сдавленным голосом произносит она.

— Ладно, — вздыхаю я с неожиданным облегчением.

Мне вдруг хочется отказаться как можно дальше от воды.

— Я проголодалась, — хныкает она и тянет меня за руку.

Она меня еще не простила, но пока готова забыть обиду.

— Я тоже. Бекка с Зебом уехали?

— Уже давно, — кивает она.

— Тогда и мы поедем. Я видела пиццерию рядом со станцией.

Мы собираем вещи и направляемся к выходу с пляжа. Макс не обращает на нас никакого внимания. Как мило с его стороны. Я замечаю, как Кейли оглядывается через плечо раз, другой, и сердце сжимается от жалости к ней.

В поезде Кейли молчит. Мы едим пиццу, утирая жир бумажными салфетками. Когда мы подъезжаем к станции перед Бриджхемптоном, Кейли сворачивает пляжное полотенце, прикладывает его в окну и устраивает голову как на подушку.

— Мы уже почти приехали, — говорю я.

— Я не выхожу.

— В каком смысле?

— Я купила обратный билет сразу до Бруклина, — отвечает она. — Я не выйду в Бриджхемптоне.

Я откидываю голову на подголовник кресла и смотрю в потолок вагона. Грязь на нем никаким мылом не отмыть. Мне хочется, чтобы Кейли уехала, но не таким образом.

— Он мне не нравится, — говорю я. — Ни капельки.

— Неважно, мне уже все равно. — Явная ложь. — Мне в любом случае завтра с утра уже надо быть дома. Меня ждет мама.

Возможно, так оно и есть. Кейли так и не сказала, сколько она собирается пробыть у меня. Поезд подъезжает к Бриджхемптону, и я собираю вещи.

— Ты уверена? — спрашиваю я, заранее зная ответ.

— Точно, — отвечает она сквозь зубы, не переставая смотреть в окно.

— Я тебе позвоню, — обещаю я.

— Ага.

Чувствую себя дерьмово. Накидываю сумку на плечо так, что ремень врезается в обгоревшую на солнце кожу, и направляюсь к выходу.

16. ТОГДА. Июль

Херрон-Миллс, Нью-Йорк

Я

валяюсь в постели столько, сколько могу выдержать. Кожа горит, чешется и снова горит. От меня разит вчерашним потом, солнцезащитным кремом и жиром от пиццы. В половине первого — наверное, столько я не спала с прошлого лета — я наконец заставляю себя дойти до ванной и включить душ. Нужно было принять его накануне, до того, как я вся в песке и жире завалилась в кровать, но почему бы не завершить день неудачных решений еще одной ошибкой? К тому же у меня нет планов на сегодня, а Беллами вернутся только завтра. Пожалуй, днем займусь стиркой.

Помывшись и натерев кожу кремом с алоэ, найденным в ящичке в ванной, я снимаю простыни и заталкиваю их в мешок со всеми остальными вещами, которые надо постирать. Из угла комнаты на меня обвиняюще смотрит оставленный Кейли рюкзак, и я решаю его разобрать. Для такого большого рюкзака она взяла с собой совсем мало. Только журналы, безглютеновый батончик и немного одежды, которую я могу вернуть в конце лета. Я заталкиваю рюкзак под кровать.

В доме я загружаю в машину первую стирку и отправляюсь к бассейну с тостами и стаканом апельсинового сока. Откуда-то доносится тонкое гудение. Кто-то стрижет лужайку. Звук идет со стороны Уиндермера, но этого не может быть.

Я открываю в телефоне сообщения и просматриваю последнюю переписку с Кейденом. Он сказал, что они на все выходные уехали в Нью-Йорк. Еще нет и двух часов, так что едва ли они уже вернулись. Но кто знает? Пальцы уже зависают над экраном, но я передумываю и выключаю телефон. Если он и в самом деле стрижет лужайку, он все равно не услышит звонок. Я просто схожу, посмотрю, стоит ли их машина на дорожке.

Я иду дальней дорогой — мимо фасада дома и дальше по Линден-лейн к Уиндермеру. Приглядевшись сквозь завитки на воротах, я вижу, что большой черной машины миссис Толбот по-прежнему нет, но спортивная машина, которая, как я узнала, принадлежит Кейдену, стоит на месте, а рядом с ней — серый пикап с заляпанными грязью шинами. На борту пикапа бордовыми буквами написано: «Андерсон и Ко».

Я уверена, что они уезжали в город на одной машине, и на какой-то момент это меня озадачивает. Если Толботов нет дома, то как эта машина проехала через ворота? Через минуту до меня доходит: наверное, это Чарли, тот парень, что ухаживает за лошадьми. Ну разумеется! Кто-то же должен их кормить, выезжать и все такое, пока Толботов нет дома.

Я отступаю от ворот, решив, что не хочу второй раз за две недели попасться на подглядывании за Уиндермером. Сегодня прохладнее, и, раз уж я все равно на улице, то решаю, что стоит немного прогуляться. Я не собираюсь дожидаться, пока Чарли закончит работу и уедет. Прогуливаясь небрежной походкой по Линден-лейн мимо «Магнолии» и ужасного нагромождения металла и стекла, именуемого Сикрестом, а потом обратно той же дорогой, я не планирую проскользнуть между деревьями к Уиндермеру, как только машина Чарли уедет. Но когда я к трем часам заканчиваю третий круг и пикап неуклюже выезжает за ворота, именно так я и поступаю.