У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
— Я давно просил тебя, учитель, лечь в постель, ибо добрый отдых укрепит твое тело и прогонит хворь. Скендо прописал тебе целебные примочки.
Грамматик поднял нос, подобный гороховому стручку, от книжных листов, изогнул выцветшие брови:
— Примочки нашего Скендо, государь, для возраста моего неподходящи. Потому и не действуют. Да и ни к чему уже чинить мои старые кости. Все равно кто-то будет лепить горшки да кружки из праха, в коий они вскорости обратятся.
— К чему такие тяжкие речи, учитель? Разве не сам ты сказал: богиня-де Флора не оставит тебя, пока сердце в груди не перестанет биться?
— Государь! — не без грусти возразил грамматик. — Истина всегда более горька, чем мы себе представляем. Ибо оболочка телесная наша ржавеет, а время истощает силы и толкает нас к неизвестному концу. Так
— А я буду просить тебя, возлюбленный учитель, оставить такие мысли. Выпей лучше добрую чарку вина. И в сновидениях тебе снова явятся звезды и цветы.
— Спасибо, государь, на добром слове. Попробую, — улыбнулся грамматик Гавриил. — Только сперва надобно ковырнуть чуть-чуть вот эту старую карту пером. Ибо в моих записях обнаружились ошибки, требующие исправления...
Упрямый грамматик, втянув голову в плечи и, оставив книгу, погрузился в ворох пожелтевших бумаг. Вернувшись на свое место, Кантемир попытался отыскать нить прерванной мысли. Но как следует сосредоточиться уже не сумел. В дверях появилась неумело слепленная природой фигура камерария Антиоха Химония. Уж каким недотепой был этот верный слуга! Когда не ждешь его и не нужен, — обязательно возникнет перед тобой и напомнит, что на свете, помимо светлых образов и возвышенных философских мыслей, существует легион ежечасных мелких забот, недостойных и скучных необходимостей, надоедливых и отвратных, нестерпимых для просвещенного мужа. Такому нет дела до истории, до лабиринтов человеческих размышлений, до этики, наконец. И точно так, как голод не даст нам ни на день забыть, что существа мы — смертные, так и он отрывает тебя от всего высокого, докучая никчемными пустяками.
— Прошу прощения, государь, — сказал камерарий, вертя у пояса драгоценную треугольную шляпу с галуном, которой безмерно гордился, — Дозволь обратиться с просьбой...
«Сейчас, — подумал Кантемир, — он начнет жаловаться на такого-то челядинца или мужика, или поведает, что в гусятнике объявилась чума, или что околел жеребенок, или сообщит, что отелилась корова».
Химоний помедлил, отбрасывая назад черные пряди волос, налезавших на виски. Затем, быстро опустив руку, словно огладил лошадь, неуверенно вымолвил:
— Государь, надзор над слугами и все дела хозяйства твоя милость поручила мне и повелела поступать по моему доброму разумению. Нынче ж дерзаю со стыдом потревожить твое высочество по делу, для меня не совсем простому. Бог дал жене моей, камерарице Катрине, зачать еще одно чадо. Что получится у нас — малец или девчонка — о том станет ведомо ко дню святого Андрея. До сих пор по милости своей господь послал мне шестерых сыновей, так что этот, может быть, станет седьмым. Покамест все они еще совсем мелкота, — самая мелкота, совсем желтоклювые. Посему же моей Катрине, облегчась от седьмого, будет трудно справлять службу по дому. Труднее станет и нянюшке Аргире, обремененной годами так, что она вот-вот рассыпется в песок... Иоанн Хрисавиди — слуга добрый, только в голове у него не все на месте, а потому порой сует нос не в свои дела, да и вытереть стекло или сварить кофеек не сумеет. Думал я об этом, думал. Послушал и чужого ума — что наболтал мне дед Трандафир Дору. Поглядели мы на прочих слуг, на цыганок, что помоложе. Подумали о дочерях молдавских бояр, живущих в России в изгнании, только эти большей частью от нас далеко, на Украине. После долгого размышления дед Трандафир остановился на одной девице, которая пришлась ему по душе. Понравилась она и мне. Добрая хозяюшка, чистеха, приятна собой. Так вот загвоздка, государь: при дворе твоего высочества до сей поры служили только наши люди из Молдавии. Дозволишь ли взять русскую?
Болтовня Химония и раздосадовала князя и развеселила его.
— Бери, камерарий, бери. Ежели, как говоришь, хозяйка...
Недобрый, видно, дух принес в тот день Химония: камерарий все топтался на месте и не уходил.
— Так она здесь, государь, у порога, — пробормотал он наконец. — Сейчас приведу... — Химоний открыл дверь и впустил в кабинет красавицу-девицу. Слегка подталкивая сзади за плечи, камерарий вывел её на середину комнаты.
Это
Дмитрий Кантемир протянул ей навстречу палец, чуть приподнял округлый подбородок.
— Как же тебя звать, красна девица?
Свежие уста коротко ответили:
— Еленой.
— Отец ее — мужик здешний, черногрязненский, Пантелей Миров, — пробухтел Антиох.
— Сколько ж тебе лет? — спросил Кантемир.
Губы девушки снова шевельнулись, но Антиох снова пробасил без спроса:
— Может, ей уже пятнадцать, государь, может — чуть поменьше.
Кантемир внезапно отвернулся и направился к своему столу. Химоний проводил девицу наружу.
Вскоре гусиное перо — единственное, чего не могли коснуться суетные будни человеческие — уверенно принялось вновь скрипеть: «В память об этом происшествии Драгош дал той реке название Молдова...»
Зодиакальное колесо совершает свое непрестанное вращение: от Девы к Весам, от Весов к Скорпиону, от Скорпиона — к Стрельцу, От Стрельца — к Козерогу... Место жаркого лета заняла осень, с дождями и туманами, с кусачими ветрами и рябью на зябких лужах, с ржавчиной листопада и ранними сумерками. Потом настала зима, переменчивая, как судьба, то ослепительно-холодная, то в слезах тоскливых оттепелей.
Двор Кантемиров перебрался в Москву. В печах княжьих палат цвело горделиво пламя и жар, из черных ноздрей дымоходов валили клубы дыма, тотчас бесследно растворявшиеся в пространстве. С наступлением холодов слуги притихли. В каморах и коридорах редко можно было услышать топот бегущего, сердитый окрик, торопливое приказание. Дмитрий Кантемир вернулся к своим старинным привычкам, оберегая свой покой и установленный жизненный уклад. Князь редко обходил конюшни или амбары. Редко сеял жесткие просьбы или упреки. Дела всецело взял на себя Антиох Химоний. Но и он в последнее время пообмяк и редко хмурился. Если господину мило спокойствие, почему ему должна нравиться брань? Хорошо изучив каждый шаг и норов их господаря, его люди — куртяне [88] и челядь — привыкли вставать в определенное время и нести службу исправно, без суеты.
88
Дворяне (молд.).
По старой привычке, усвоенной еще в Стамбуле, Кантемир просыпался в пять часов утра. Освежив лицо холодной водой из таза, князь опускался в кресло, собираясь с мыслями и размышляя в одиночестве. В это время Иоанн Хрисавиди приносил чашечку кофе с каймаком и трубку. Подле кофе ставил блюдце с горячей плациндой. Его высочество откусывал от плацинды, затем прихлебывал из чашки. Хрисавиди, склонившись, ждал. Если его высочество, заморив червячка, снимал с руки слуги полотенце и утирал губы, Хрисавиди мог быть свободным. Если господарь, поставив чашку на стол, благоволил кашлянуть, Иоанн отступал на два шага и приносил на подносе новую порцию. После этого Кантемир принимался за трубку. Окутываясь дымом, князь бодро переходил в библиотеку, запирал изнутри дверь и читал или писал. Иногда забирал с собой грамматика Гавриила. В полдень Кантемир гулял по саду, провожаемый ветрами, ведя свои беседы с бесконечностью. Обедал вместе со всеми домашними. Затем, растянувшись на диване, преклонял голову к подушке на три четверти часа. После такого отдыха снова запирался у себя, писал и читал, пока не пробьет седьмой час. С этого времени каждый получал право войти, задать свой вопрос, изложить жалобу или доставить известие. Кроме Химония, в эти часы у него подолгу задерживались его ученый наставник грамматик Гавриил, Анастасий Кондоиди или гости, если таковые приезжали. Оживление распространялось на княжичей и княжен, ибо отец приходил их учить грамматике, философии и этике, бранить или хвалить, рассказывать им назидательные истории.