У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Перо князя вело глубокую борозду по плодородному полю. И это были те мгновения высшего счастья, из которых единственно и может складываться подлинная жизнь человеческого существа. Мгновения сбора плодов, мгновения творчества.
Из густой ткани раздумья неизменно выбивались нити насмешливых замет. Покалывали разум острыми иглами и напоминали на манер старинных поговорок: у счастья в одном глазу часто — слезы, в другом — смех, одной рукой оно приманивает человека, другой — отталкивает... Дочь Пантелея Мирова словно растаяла в бездне злой тайны. Востроглазые ищейки Антиоха Химония разнюхивали всюду, где было мыслимо, расспрашивали всех и присматривались ко всему, переодеваясь то солдатами, то купцами, то монахами или священниками, то перехожими каликами. Но неизменно возвращались к нему, повесив носы с пустыми руками. Словно девушки и не было вовсе, не существовало никогда.
Дмитрий
Скромный свет, исходивший от этого существа, продолжал жить в душе князя.
Господаря продолжали тревожить и молдавские бояре. Вынося приговор виновным в убийстве и драке, Кантемир полагал, что это принудит всех к большему послушанию. Но взоры приговоренных, долго еще преследовавшие его, говорили о том, что до истинной покорности им далеко. И прочим боярам, приехавшим с ним в Россию, — тоже. Разнузданные речи Григорашку Хынку за хмельной чаркой выдавали не только его собственные мысли. Вскоре после суда у Кантемира побывал греческий купец, некий Дмитрий Георгиев, слуга генерал-майора Фомы Кантакузина; ведя свои дела, торговец не раз встречался с молдавскими боярами и сумел разглядеть фарисейскую личину многих из них. Князь с грустью узнал, что его начинают оговаривать и ненавидеть. Усилия многих его бывших соратников были направлены на то, чтобы поскорее отмежеваться от князя Кантемира и возвратиться в Молдавию, пусть даже под турецкое иго. Бывая в Черной Грязи, Глодневе, Соломине, Конарицке, Курске, Мореве, Болотникове и Уколове, грек привозил неприятные известия. Прошел слух, будто сверх обычного налога будут установлены новые, еще более тяжкие, в пользу казны.
Недолгое время спустя, в одно февральское утро нежданно-негаданно заявился Александр Кикин. Кантемира это неприятно удивило. Кикин с поклоном пожал руку господаря и бесцеремонно повалился на стул, жалуясь на бока, досаждавшие ему в последнее время непрестанными болями. И неспешно сообщил:
— Вот уже два месяца я в дороге, господин принц и князь Кантемир. Развожу приказания сената и навешаю попутно друзей. Завязываю новые знакомства и веду торговлю. Болит все тело от вечной тряски и надоела до чертиков такая жизнь. Но что поделаешь? Судьбы наши, судьбы царских слуг взнузданы нескончаемыми треволнениями и тяжкими трудами. — Кикин поморщился и добавил, словно невзначай: — Навестив недавно Дмитрия Михайловича Голицына, губернатора киевского, узнал я о решении правительствующего сената, касающемся вашего высочества, которое его светлость просил вам передать. Говоря же по правде, приехал я сюда не только по просьбе Голицына, но более — ради удовольствия еще раз повидать славного государя Молдавского княжества.
— О каком же решении высокого сената идет речь, господин Кикин? — спросил Кантемир, внимательно глядя на гостя и попыхивая трубкой.
— Не знаю, как и сказать, господин принц и князь, чтобы быть верно понятым... Ибо, узнав о распоряжении сената, я просто онемел. Я осмелился даже возразить губернатору. Ведь как можем мы обложить налогом иноземного принца, принятого в нашей стране по правилам высокого и священного братства? Разве мы настолько обеднели? Разве мало стало собственных богатств? Голицын тоже покачал с сожалением головой, но не в его силах уже было что-либо изменить. Губернатор объяснил мне, что в каждой стране существуют свои обычаи и порядки. В России есть закон, по коему каждый князь обязан уплачивать в казну определенный налог. Так было у нас от прадедов — на том стоим и ныне. Исходя из сего, поскольку ваше величество ныне — российский наш князь, высокий сенат посчитал правомерным и приглашает вас платить по этому долгу и вносить ежегодно в казну малую толику доходов с тех вотчин, которые у вашего высочества ныне под рукой.
В душе Кантемира шевельнулись ростки упрямства. Стараясь скрыть свои чувства, господарь произнес сквозь зубы единственное слово:
— Сколько?
— Не так уж много, высокочтимый принц. Как говорится, много слов — мало прибытка. Подсчитав доходы с вотчин вашего высочества за пять лет, сенаторы определили ваш долг в размере пятнадцати тысяч рублей. И не советуют медлить с уплатой.
Хотя все это было сказано равнодушным тоном, Кантемир успел заметить в глазах Кикина искорки торжества. Это значило, что сам Кикин, вероятно, был одним из авторов сенатского решения. Ему принадлежит и бесстыдная угроза: не медлить с внесением денег. Приказ и обещания царя,
После отъезда Кикина князь отставил прочие дела и написал письмо царю, в котором просил «поддержать его и защитить от злых людей». Посадив верного капитана Брахэ в экипаж, Кантемир послал его в Петербург с приказанием вручить секретарю Макарову и ждать в столице ответа. Две недели спустя Брахэ вернулся с пустыми руками. Макаров принял с должным почтением письмо, обещал представить его царскому величеству, но предложил не задерживаться столице, ибо ответ будет доставлен его посланцем.
Время шло, а посланец Макарова не являлся. Приказ, переданный Кикиным, оставался в силе. Заплатить сразу пятнадцать тысяч — значило остаться нищим. Если же князь не уплатит, ему, вероятно, следовало собирать вещички и убираться из России. Куда? Кто и где его мог ждать? Кому он еще нужен?
Думая невеселые думы в тишине своего кабинета, Кантемир услышал давнишние стихи:
Слава тому, кто сражается в первых рядах, Павшему слава, кто бился с врагом за отчизну! Жалок удел уходящего с горькой сумою, Город свой, дом и родимую землю покинув...Чьи же это строки? Конечно, то элегия Тирсея. Он тоже, верно, кусил сполна горечь изгнания, когда слагал их. Вся надежда была на царя, в чью приязнь и верность слову Кантемир безгранично верил. Царь молчал. Но через три месяца прискакал офицер. Он сообщил, что Петр Алексеевич на решении сената сделал надпись: «Не брать ни гроша!» Мрачные мысли князя исчезли, словно с него смыло легионы мурашек, наползших среди сна. Но происшествие не осталось без последствий: Кантемир всерьез задумался о том, как повернется далее его жизнь изгнанника.
Навалилось еще одно несчастье: умер грамматик Гавриил. Только неделю тому назад старик раздобыл редкий манускрипт — Ростовскую летопись. Покупка состоялась с трудом, и грамматик ею гордился. Лишь изредка он хмурился и ощупывал бока. Решился даже показаться врачу, прописавшему ему лекарство. В свой последний вечер грамматик читал допоздна. Отправился спать в свою келейку. Утром слуги нашли его уже окоченевшим. Приказав позвать священника, Кантемир долго стоял у изголовья покойного, молча благодаря его за преданность и проклиная слепые законы земного бытия.
Добрые друзья — всегда желанные гости. Иоганн Готтхильф Воккеродт и Петр Андреевич Толстой, словно посланные небом, появились на усадьбе Кантемира в часы горя, когда бескорыстная, готовая к добрым советам дружба особенно нужна. Воккеродт пробыл всего полчаса, ослепив всех новым фраком и обронив несколько остроумных анекдотов, рассыпаясь в извинениях, ссылаясь на важный прием у французского посла. Бросив на прощание любезное «салве!» [92] , ученый немец окончательно уверил всех, что ни под каким видом не отказался бы от общества столь умных людей, не будь он связан неотложными служебными обязанностями.
92
Привет! (лат.).
В свои семьдесят лет Петр Андреевич Толстой выглядел отлично. После многих невзгод он сумел оседлать судьбу и сохранить притом юношескую живость и бодрость. Только чуть согбенный стан и облысевшая голова напоминали о его преклонном возрасте. Это был умелый дипломат, за долгую жизнь не встречавший разве что рогатого духа с козлиным копытом. Вначале — доверенное лицо царевны Софьи, после падения своей покровительницы Петр Андреевич воочию увидел занесенный над ним беспощадный меч Петра Алексеевича. Сумел, однако, избежать кары и тонко защитить себя перед новым властителем. Отправился даже на два года в Италию — изучать мореходное искусство. В первый год того, восемнадцатого столетия Толстой был отправлен в Стамбул в качестве русского посла. Немало претерпел он и там, оберегая честь своего государя и противясь козням турок. В 1710 году, когда между обеими державами началась война, он был брошен в темницу Еди-Кале, где его неусыпно сторожили. Зная коварные повадки султанов и визирей, Петр Андреевич не раз прощался с жизнью, готовясь постучаться во врата вечности.