У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
— Тогда Карп-сулджер, — продолжал полковник Миреску, — среди нас — самый трезвый, попросил всех прекратить свару, напомнив при том, что двор его — не цыганский табор. Слуги сулджера подали горячее жаркое, поставили перед каждым по крынке сметаны да еще по одной — кислого молока, дабы прояснить мозги. И ссора вроде бы начала утихать. Только после, на веранде разъярились снова. Этот-де хапуга, тот — вор, третий, мол, — доносчик. Вспомнили, государь, о твоем высочестве и снова принялись
Кырцану-комис, высохший и плешивый, храбро признался:
— На саблях-то, государь, рубились недолго. Григорашке-то Хынку один удар был нанесен мною, второй — Тоадером Миреску.
Дмитрий Кантемир застыл в неподвижности, сжимая крытые синим бархатом подлокотники кресла.
Речь Иона Бухуша была еще короче:
— Просил же я Паскала чертова: не лезь, говорю, не лезь... А он... Тогда я, пьяненький...
Господарь между тем подводил итог услышанному. Кантемир ни на мгновение не сомневался в своем беспредельном праве творить суд над преступниками. Вина бояр, к тому же, была очевидна. Только окончательное решение, которое он должен принять, еще вызывало в душе мучительную борьбу.
— Позорно и мерзко было бы деяние ваше, если бы было совершено на родной Земле Молдавской, — молвил князь ровным, чуть печальным голосом. — Но в десятки раз позорнее оно здесь, на Земле Российской, где получили мы защиту, прибежище и вотчины.
Кантемир обвел ясным взором съежившиеся фигуры бояр, словно хотел еще раз убедиться, что они слушают и повинуются ему. Бояре слушали и повиновались. Он опустил плечи, повторяя тяжкие слова, в тот день как раз занесенные им в «Описание Молдавии».
— Любовь к родине побуждает меня, с одной стороны, к прославлению и возвеличиванию племени, из которого я родился; с другой стороны, любовь к истине в той же мере воспрещает мне одобрить то, что должно, по всей справедливости, осуждаться. И будет полезнее для вас самих, если я со всей ясностью покажу вам пороки, уродующие вас, чем если стану обманывать благодушной лестью и хитроумными оправданиями.
Кырцану-комис вздохнул. Тоадер Миреску обронил крупную слезу, всхлипнув. Кантемир продолжал:
— Не знаете меры вы ни в чем. В благополучии вы надменны; если дела оборачиваются для вас плохо — теряетесь. На первый взгляд, ничто не кажется вам трудным; если же появляется хоть малое препятствие — сбиваетесь с толку и не знаете, как поступить. Но вспомните о предках наших, неустрашимых и непобедимых, о силе их рук, душевной чистоте и нерушимой вере. Они не покорялись никогда тирании. Ни перед чем не дрогнули. Не устрашились и тогда, когда Осман Гази, родоначальник турецких султанов, собрал свои свирепые войска. И тогда, когда Орзан-бей завоевал земли Анатолии и, перескочив Дарданеллы, зазимовал на Херсонесе. И тогда, когда Баязид покорил другие народы в Азии и Европе, разбил армии ляхов, мадьяр и франков и превратил Визант в своего данника. И тогда, когда Селим Явуз подчинил Курдистан, Сирию, Палестину, Египет, Хаджаз, Мекку и Медину, когда Селим Второй Мест развеял по ветру войска Персии, Венгрии и Венеции. Не дрогнули наши предки перед жестокостью сильнейшего из османских султанов — Сулеймана Кануни, при котором туркам покорились Белград и Родос, Грузия, Междуречье и Алжир. И не только не дрогнули, но сохранили еще надолго вольность: до той поры, когда осман подчинил себе их землю и отнял их права. Стало быть, мы тоже, во время, в которое живем, должны уметь страдать за родину свою, ибо только так станем достойными счастья.
Князь помолчал. Может быть, лишь теперь, с болью глядя с высоты на опустившихся на колени подданных, Кантемир ощутил всю меру любви своей к этим людям. Но суд его, во имя справедливости, должен остаться строгим.
— Григорашко Хынку и Паскал-логофет впали в заблуждение. Пусть так. Кто ищет — тот в конце концов находит свое. Разве неведомо вам, что слепой во все дни плачется о зрении, хромой — о ногах, глухой — о слухе, а скопец — о целостности своей? Разве не в наших силах было схватить их и связать, дабы определили мы им, как велят законы цивилизованных
Кантемир с достоинством возвысил голос и завершил:
— В силу нами сказанного, решаем: вы, ваши милости Кырцан-комис, Тоадер Миреску, капитан, и Ион Бухуш, будете преданы смертной казни через отсечение головы. Прочие приговариваются к каторге. Аминь.
Бояре поползли к нему по полу, причитая о снисхождении. Капитан Брахэ подал быстрый знак. Драбанты смяли бояр грудью и затолкали в подвал.
Осужденные плесневели среди сырости целую неделю. Только после этого вышло повеление о прощении. Спины преступников приняли по четыре и пять десятков палок, смотря по вине, и всем вернули свободу спустя три дня, в пятницу.
После нескольких ясных дней, солнечных и теплых, ударили нескончаемые дожди. Мир, казалось, впал в оцепенение; днем лило как из ведра, ночью сеяло, как сквозь сито; утром же тучи, взяв передышку, кутали окрестности бесконечными туманами.
Кантемир замкнулся в кабинете, упорно сражаясь с химерами воображения, черпая силы из чистилища своей пламенной души. Будь прокляты мгновения, отказывающие перу и мысли в заслуженном торжестве. Будь счастлив и славен час, в который разумом зачато зерно истины и положен еще один камень в здание храма человеческой мудрости.
Иногда ему изменяли слова, иногда — целые фразы. Тогда князь начинал упорный поиск в потаенных уголках своего разума. Искомое показывалось вблизи, но снова пряталось, с непостижимым коварством выслеживая его, затаиваясь, прощупывая его и поддразнивая враждебно, зарываясь в земных глубинах или взлетая вслед за хвостами комет. Память Кантемира была до краев нагружена султанами, визирями, агами, янычарами, императорами, королями, герцогами, князьями, мужами, свирепыми, аки львы, или добрыми, как ягнята, мудрыми или глупыми, бранчливыми или спокойными. В воображении возникали войска, заполнявшие бескрайние поля, кровавые битвы с победными кличами и воплями отчаяния, со звуками труб и пушечной пальбы, со звоном сабель и свистом алебард. Там были народы и страны, взбудораженные завистью, обидами и враждой. Философы, писатели, поэты, знатоки истории, географии, математики, астрономии и других наук с древнейших времен до его собственных дней. Словно весь мир с его историей философии, с пестротою обычаев и нравов вселился в его сознание, на десятках языков требуя, чтобы он привел его в порядок и объяснил. А в средоточии всего этого лежала его родина, Земля Молдавская, на которую князь взирал с высоты своих суждений, которую в тайне судил с любовью и строгостью заботливого родителя. Там был и сам он, преследуемый судьбою государь и ученый, дерзнувший взвалить на плечи груз своих смелых иллюзий; и Русская Земля, которую он исследовал ныне с таким старанием от самых истоков, и храбрый ее повелитель Петр Алексеевич, чьи дела не оставляли равнодушными ни друзей, ни врагов.
Князь снова и снова окунал в чернила перо, набрасывая портреты, эпизоды, пейзажи, линии рубежей. Слова и фразы снова ускользали, ощетиниваясь, и исчезали во тьме. Но он умело накидывал на беглецов хитроумные арканы, подтаскивал, как взбесившихся жеребят, к себе и принуждал к повиновению.
Если тобой владеет благородное чувство и добрая цель, слова, чтобы выразить их, найдутся всегда.
На упрямом, безжалостном в своем тиранстве листке, словно выписанные кровью, вырастали строки: «Разнообразные должности, какими они установлены теперь, устроены, как говорят наши летописи, Александром I, прозванным Добрым, после того, как он получил из рук Иоанна Палеолога титул деспота и княжеский венец и пожелал устроить весь свой двор по обычаям императорского двора. Этому легко поверит каждый, кто пожелает сравнить должности при дворах прежних греческих императоров, описанные Куропалатом и Георгием Кодином в особой книге, с нынешними званиями молдавских бояр...»