Уличная красотка

Новиков Александр Васильевич

Чайная роза

Бросить машину. Костюм порешить. Годы отбросить, как тяжкую ношу. Вырвать у тела, отдать для души И пошататься почти что гаврошем. Выбить на картах вокзальных барыг И принести в дар студентке случайной Улицы ночью, дома и дворы С розой ворованной, желтой и чайной. Выкинуть кольца. Зарыть телефон И закусить папиросу над спичкой — Как мне легко будет ставить на кон И окунаться в дурные привычки! Будет студентка царапаться, но Бритвы ногтей бесполезны. И поздно. Это всего — про гавроша кино. Воспоминанье под чайную розу. Бросить понты и холеную жизнь (Хоть без нее не особо скучаю) И предложить бы студентке: «Ложись!..» Но не в постель. А на сердце печалью. Ведь завтра обратно рванем со всех ног, Что для души — повздеваем на тело… Что для студентки из клумбы цветок? — Чайная роза. Обычное дело. 1995 год

Четыре зуба

Зуботехнику Марине

Летит

душа, как под гору телега — Чем дальше вниз, тем громче и быстрей! Что станет с ней, скажи, в конце пробега, Когда замрет у адовых дверей? В каких летах она оставит тело: Увядшее иль в полном цвете сил? Какая разница, казалось, нету дела, Коль жизни путь уже отколесил. Но мне, скажу, есть разница и в этом, Поскольку мне предписан только ад (Как, впрочем, всем порядочным поэтам!), А посему безмерно буду рад Иметь не торс, не бицепс — это грубо! — Они в аду мне просто ни к чему — Хотел бы я иметь четыре зуба Фарфоровых и вечных потому. Замешанных на самых прочных глинах. Два — вверх, два — вниз, или четыре в ряд. Неважно. Были б копией змеиных. А яд найду. Весь изойду на яд. Чтоб всех, кого при жизни не дожалил, Дожалить здесь уже наверняка, Кто в креслах свились толстыми ужами, Погрев на мне змеиные бока, Почувствовали: рано в ад столкнули — Я здесь в аду моложе и сильней. Меня теперь не так-то просто — пулей! И не загонишь в хлев моих коней! И зубы есть. Не шатки и не слабы — Фарфоровые — долго не сносить. А ваши выпали. И, вот, теперь вы — жабы. И вас, беззубых, есть чем укусить! Любую, право, вынесут нагрузку. Ах, как приятно будет мне в аду Чай с подлецами, с шельмами вприкуску В 2000-каком-нибудь году! ……………………………….. Поэта жизнь — не мягкая перина, И зубы обломать на ней — не новь. Поэтому, прошу тебя, Марина, Фарфоровых четыре приготовь. 1989 год

Шансонье

В летнем кафе в самом центре Парижа День убиваю. Мне скучно. Мне жарко. В небе творение Эйфеля вижу И нашу сестрицу в Останкине жалко. Сердце дурью мается В сладкой пелене, И вовсю старается Милый шансонье. Здесь я знакомых не встречу случайно, И не поймет мадмуазель, что напротив. И от того на душе так печально, — Видно, привык жить я в водовороте. И ледышка хилая Топится в вине, И мой слух насилует Милый шансонье. Так в забытьи по прекрасному лету Душу мою где-то черти носили. В центре Парижа раздолье поэту — Ну почему это все не в России? И поет о лете Или о весне? — Прямо в сердце метит Милый шансонье. 1999 год

Шансоньетка

Вечер по стеклу размазан, На десерт дают стриптиз. Раздевается не сразу — Снизу вверх и сверху вниз. — Ах, какая!.. Ух, какая! — Языки сощелкали. В яркий свет себя макая И глазенки — щелками. Шансоньетка! Заведенная юла. Шансоньетка. Не до углей, не дотла — Выгорает до окурочка. Дурочка. Не столкнусь с тобой в метро я. И не увяжусь пешком. Здесь ползала землю роет, Норовит тряхнуть мешком. И ни слёз в тебе, ни страха, Ни влечения к рублю. Ну, давай еще полвзмаха — И я тебя почти люблю. Шансоньетка! Заведенная юла. Шансоньетка. Не до углей, не дотла — Выгорает до окурочка. Дурочка. Но чего не будет точно Ни по просьбе, ни на спор: В самом издыханьи ночи, В самый шапочный разбор, Передушен, напомажен, Зябко окунаясь в дым, Твой окурок рядом ляжет С недокуренным моим. Шансоньетка! Заведенная юла. Шансоньетка. Не до углей, не дотла — Выгорает до окурочка. Дурочка. 1993 год

Шара-бара

В дальнем городе, где детство, свесив ноги, Азиатской пыльной маялось жарой, Проезжал смешной старьевщик по дороге, Зазывая всех своей «шара-барой». И менял он на бутылки и обноски Леденцы и много всякого добра, И кричал на все лады и отголоски: — Есть шара-бара!.. Я уехал. Я слоняюсь по столице, Городской и светской хроники герой. Здесь старьевщика другого колесница Зазывает золотой «шара-барой». Он меняет душ обноски на обновки, Он торгуется с утра и до утра. От Кремля старьевщик катит до Рублевки. — Есть шара-бара!.. Я уехал. Время краски тихо стерло, За плечами годы встали в длинный строй. И теперь, до хрипоты срывая горло, Пробавляюсь я и сам шара-барой. Обгоняючи попутные упряжки — Знать, такая на дворе стоит пора — Вот и я стихи меняю на бумажки. — Есть шара-бара!.. Шара-бара. Давай меняться, только свистни. Мониста дней на щепки из-под топора. Меняю жизнь еще хотя бы на полжизни. Шара-бара… Шара-бара. 2007 год

Шарк… шарк…

Соседская дочка без «экстази» просто Не может ни петь, ни плясать. И

в такт на диване не может попасть. Она театрально-поклонная в доску, Но зелья не хочет бросать. Театр — ей от бога. И он не дает ей пропасть. И лечит ее в этой шумной квартире От боли, любви и креста Лихой порошок и заезжий кумир. И двери в квартире все шире и шире, И в них, покидая места, Уходит в четыре погибели согнутый мир. Шарк… шарк… шарк… Ширк… ширк… ширк… Как такси запоздалое — в парк. Как звезда освистанная — в мир. Она молода и красива до боли И курит манерно (пока), Ей лучшей гимнастикой будет стриптиз. А в сердце сонеты, как звери в неволе, Дерут об решетки бока — Как юный артист об канаты кулис. Шарк… шарк… шарк… Ширк… ширк… ширк… Как такси запоздалое — в парк. Как звезда освистанная — в мир. Я ей — не любовь. Не роман. И неважно. Я просто пою ей за то, Что грустных поэтов читает она наизусть. За то, что театр без вешалки даже Ее принимает пальто, И в нем после спектакля бредет театральная грусть. Шарк… шарк… шарк… Ширк… ширк… ширк… Как такси запоздалое — в парк. Как звезда освистанная — в мир. 1998 год

Шлюха

Что она себе искала — Бог ее рассудит и простит — Чехарду и смену кавалеров. Во дворе ее фискалы Разбирали хором по кости С тысячей примеров. Яд сочился вслед глухо С языков невест и жен: — Вот она идет… шлюха!.. Что ты в ней нашел? Что ты в ней нашел? Через двор плыла, Собой цвела, Рыжая. Я по ней сох. Ветром мне во сне трепал висок Мой давнишний полуночник, Мой давнишний полубог. Плыл поверх пугливой тени Отблеск рыжего огня, Ночь ее тянула прочь от дома. Мимо черных стен и окон, Мимо глупого меня, В теплый летний омут. А наутро с ней ухарь, В пальцах крутит рыжий шелк. — Вот она опять… шлюха!.. Что ты в ней нашел? Что ты в ней нашел? Не вела она плечом и бровью И под руганью плыла, Стискивая слезы, до подъезда. Что она себе искала, Изловчилась, видно, и нашла. И на том исчезла. Долго мне сверлил ухо Всхлип ее в ночи тяжел. — Вот она опять… шлюха!.. Что ты в ней нашел? Что ты в ней нашел? Через двор плыла, Собой цвела, Рыжая. Я по ней сох. Ветром мне во сне трепал висок Мой давнишний полуночник, Мой давнишний полубог. 1990 год

Эх, письма Светкины

Эх, письма Светкины — Листки-оборвыши, Линейки с клетками, Клочки-заморыши. Конверты-голуби — Крыло заклеено, Кружите головы — Пусть так вам велено. Мне в них, как в зеркале, — Мелькнуть и выпорхнуть, Не мерить мерками, А память вытряхнуть. В них чувства всклочены И в грудь бумажную Пером вколочены — Не вырвать заживо! Огню не брошены В кудряшки рыжие, Мои хорошие, Спасибо — выжили. Как много вложено В конверт взлохмаченный, Как жизнь безбожно все Переиначила. Но строчки катятся, Как с гор салазочки, Мелькает платьице Девчонки-ласточки, И тени тычутся Губами теплыми, И полночь бычится — Глазеет окнами. И сердце бешено Готово выстрелить! Эх, письма… Нежная Девчонки исповедь. 1985 год

Юродивый

Бомжей похватали. Их меньше стало вроде бы. В «спецы», в ЛТП и в ИТК. Церковь. День. И на тебе — юродивый! Руку тянет мне для пятака. Существо размера полсаженного, Серость — от макушки и до пят. Лоскуток Василия Блаженного — Истов. Жалок. Голоден. И свят. …Вижу… Вижу…проглядел убогий… Грохнул взрыв… и повалилась церковь в ноги… Не крича… не лопоча… В ноги… в ноги палача!.. Комсомольской доблести трофеи… Клочья от Луки и от Матфея… Клочья Веры!.. Клочья Рода!.. Сатанинское отродие-е-е!.. Помолчи. На рупь тебе, юродивый. Помолись за Веру. На кошель мой. Я богатый — мне не подают. За богатство вечной числюсь шельмой В этом ошельмованном раю. Я горстьми швыряю при народе Клад мой — горьки-вещие слова. Всяк из нас по-своему юродив. Русские. Юродивые. Два. 1986 год

«Я не езжу в метро, не сижу в электричках…»

Я не езжу в метро, не сижу в электричках, Не скулю покаянно по ней в кабаках. Как рулетку кручу я с московской певичкой Не роман — колесо в заскорузлых руках. Ставлю плечи под руки ее, как под лычки — Да звезды не упало с руки ни одной. Только черные локоны горькой певички Вороньем зло клубятся-кружат надо мной. А лицо ее — мел. И мой голос — не тонкий. И в ее скулеже всё: и стыд, и злословь. И пинаем мы с ней, как простые подонки, Беззащитную девочку с кличкой «Любовь». 2000 год