Уличная красотка

Новиков Александр Васильевич

Подсолнух

От жары затих, не дышит вечер сонный. Дом когда-то был, я помню, угловой, Где на изгородь уставился подсолнух И кивает мне ушастой головой. Гаснет пламя, и ломают руки спички. Кольца дыма повисают за плечом. Дом чужой, но да послушные привычке Пальцы шарят по карману за ключом. Эй, подсолнух, как ни пялься, не узнаешь — Ты живешь на свете только первый год. Эй, подсолнух! Эй, подсолнух, зря киваешь — Каждый третий здесь меня не узнает. Тянет душу, как сиротская гармошка, Дверь не скрипнет — как к воротам приросла. Эй, подсолнух, покивай еще немножко — Мысли кругом, будто лодка без весла. Пособи мне — стукни стеблем прямо в раму, Бей, покуда растеряешь семена. Эй, подсолнух, желторотый, глупый самый, Ты махни мне, если выйдет не она. Эй, подсолнух, что увидишь на дороге, Глаз тараща от темна и дотемна? Эй, подсолнух! Эй, подсолнух длинноногий, Не идет ли где по улице она? Новой краской, видно, крашены ворота, И мальчишки с крыш глазеют наверху. Эй, подсолнух, оборвут тебя в два счета — И не сыщешь по дороге шелуху. Одногодки, сорванцы и шалопаи Хитро шепчут и мотают головой. Эй, подсолнух,

видишь, мне один кивает? Самый шустрый среди них, конечно, твой! Эй, подсолнух, зря ты, видно, лупоглазый, С любопытством шею тянешь за плетень. Эй, подсолнух! Эй, подсолнух, слышишь, сразу Головы своей лишишься в тот же день. 1983 год

Попутчица

Колеса бьют по стыкам перегона За солнцем, оседлавшим косогор, И в свете ночника купейного вагона С попутчицей мы строим разговор. Мелькают за окном платформы станций, Считающих минуты тишины, И фразы ни о чем устраивают танцы Смешно и неуклюже, как слоны. Испытаны все методы и средства, Но гаснет безнадежно разговор, И час назад еще удачное соседство Грозит молчаньем выстроить забор. Но вдруг девятым валом откровенность Нахлынет и затопит с головой, И чопорное «вы», и глупая степенность Друг другу расхохочутся впервой. Кто мы теперь — кому какое дело? — Попутчики и пленники дорог. И шутим мы: вот так в раю Адам и Ева Свой первый начинали диалог. Летит состав, гудком взрывая темень, На небе дымом вычертив вопрос: С какой же ты цепи тотчас сорвалось, время, И бешено несешься под откос? 1985 год

Послушаем магнитофон

Погода — дрянь. И на дороге гололед. Шныряет «дворник» по стеклу туда-сюда, взад и вперед. Вот кто-то машет мне. Пожалуй, подвезу. Я — не такси, но для нее готов на всем газу. Остановлю. Спрошу у ней перед капотом: Согласна ли на самый дальний перегон? Ах, этот холод… Этот транспорт по субботам… Садись, послушаем магнитофон. Мне лекарь — музыка, и ночь — всему судья. На красный свет мой путь опять среди житья — бытья. На самых диких виражах мотор не глох — Машина хочет жить как я: на двух, а не на четырех. Как хорошо, что в эту ночь могу помочь я, Кто непогодой с теплым домом разлучен, Кто в свете фар моих всплывает только ночью. Садись, послушаем магнитофон. Ну обругай, ну назови меня: лихач. Нарочно нервы тереблю твои, пуская вскачь. Гоню затем, чтоб нам не в спину смерть, а в лоб, И чтоб из музыки тебя сейчас ничто не отняло б. Кори меня, но не исчезни в вихре мутном По воле прочих невезений и препон. Я отпущу педаль, но только рано утром. Садись, послушаем магнитофон. Я от тебя на полдороге без ума. Гасите рыжие зрачки скорей, в ночи дома. В поклоны рабские ослепших фонарей Наплюй, машина, светом фар, рубя их до корней. Как хорошо, что эту ночь мы мечем в клочья И, предрассудки бросив скорости на кон, В конце пути оставим сплетням многоточья… Садись, послушаем магнитофон. 1986 год

Промчался август

Промчался август, как шальной, Роняя в мир осколки лета, В котором ты была со мной, И было так красиво это. Где до конца не отлюбя, Я безмятежно, Не по-осеннему тебя Целую нежно. Еще держу ладонь твою, И в ней тепла еще хватает. Но птицы тянутся на юг, И с ними что-то улетает. Что? — мне покоя не дает, Не думай только. Тебя за этот перелет Целую горько. Все так по-летнему еще Звенит, и губы шепчут хлестко, К плечу ласкается плечо, И в пальцах рушится прическа, И осень светом синих глаз Под желтой прядкой, Не отпуская в зиму нас, Целует сладко. 2009 год

Пугачев

Стуком скорбным и утробным Гвоздь последний в месте лобном, Ноет колокол в висках. В нос шибает дух сосновый, Дело стало не за словом На оструганных досках. Не в карете золоченой Ждут Емельку Пугачева. Тьма юродивых окрест. Жернова молвы скрипучей Голоса смешали в кучу: «Четвертуют, вот те крест!..» На задворках и в пристенках Унимают дрожь в коленках Бабы, истово крестясь. На чурбане злая метка — Не мила ли станет клетка, Коли выкликнут: «Вылазь!..» Сорванцы — вершок от пола, Глаз не кажут из подола: — Ан привязанный, аль нет?!. — Чай, душа на нитке в теле… — Твой черед пришел, Емеля… — Дострадай же напослед… А над рощей крик вороний — Вперебой его хоронят, Изнуренные постом. И над грешным да немощным, Одуревши от всенощной, Клювы щелкают хлыстом. А за нервы тянут души Христарады да кликуши: — Что анафему жалеть?.. «Чай, болезному яму-то Поделом теперь за смуту!» — Свистнет сотникова плеть. Вот и сам. Глаза упрямы. Шаг тяжелый, шаг корявый — Не помилуют, небось. И под дробное стучанье Крест последний на прощанье Кинул смертным, словно кость. Ляг на крест, расправь-ка плечи! Палачам команда: «Сечи!..» Прокатилось эхом: «А-а-ах…» И хрипел он, пропадая: — Так и быть, за всех страдаю… — Муку стиснувши в зубах. А за дальнею слободкой Поминают смерды водкой На последний на пятак: Был вожак в лихом заделе. Не один ты, чай, Емеля, — Может, сыщется смельчак!.. 1984 год

Пьяный

Стены ходуном ходят по ночи, А вдоль них, гляди — царем! Пьяный, покачайся, в голос покричи, — Может, вместе что с тобой сорём? Вот такая жизнь — некуда спешить. Пряник бы — ан нет — палка. От того душа лопнула — не сшить. А ведь вещь была. Жалко. Золото — душа. А ее, как лом, Без клейма-то ценят в грош. Холодом от всех, а стакан — с теплом, Оттого к нему прильнешь. А людей просить — боже упаси! — Нрав-то у людей рьяный. Уж лучше горлохвать, лучше голоси, Горьконалитой пьяный. Вот такая жизнь — страшно протрезветь. День с утра такой дрянной. Дома — хоть шаром. И в карманах — медь. А дороги все — к пивной. Стены

ходуном ходят по ночи, Разевают рты ямы. Пьяный, покачайся, в голос покричи. Горьконалитой пьяный… 1990 год

Пять минут ходьбы

Пять минут ходьбы. Солнце спину лижет. В клумбы пала шерсть лисья. Церковка звонит, и город снова рыжий. С жалостью топчу листья. А раньше было так: зеленый и упрямый, Грудью нараспах, мне все в поклон столбы. Да навеселе к рыжей и кудрявой — Пять минут ходьбы. Пять минут ходьбы. Пять минут ходьбы. И вот он, переулок — Фонарям глаза повыбили. Тих да гладок был, а нынче всклочен, гулок. Выпью этот гул, пока не выпили. А раньше было так: здесь загалдят вокзалом, И родственники все встанут на дыбы. — Ну, что же ты пришел? Ведь я же все сказала… — Так пять минут ходьбы. Пять минут ходьбы. Пять минут ходьбы. И сирые собаки Тычутся в ногах мордой. И город мой — босяк в расписной рубахе, Пьян, бедов — и тем гордый. А раньше было так: и праздники — от бога, И золото погон, и золото трубы. А теперь одна вот в золоте — дорога. Пять минут ходьбы. Пять минут ходьбы. Мне еще по струнам можется наотмашь, По ветру слова бросая. Да и сам в какую ни оденусь роскошь, Голосит душа босая. И раньше было так: лишь через пальцы свистнуть — И мир перед тобой… Ах, если бы кабы Каждому из нас прожитое втиснуть В пять минут ходьбы. В пять минут ходьбы. 1990 год

Родня

Сосед Антоныч жил пока, собой не донимал. Под солнцем место — девять метров в коммуналке. Костыль под левую с утра, в пальто — и похромал. Соседи звали за глаза: «зипун на палке». А к ночи тихо — щелк замком, Пахнёт в прихожей табаком, Вздохнет на панцирной — и в храп До самого утра. Где ногу потерял старик — бог весть. Бог весть еще какие раны есть. И воевал — не воевал, Никто вопрос не задавал. Так жил и обрастал смешно щетиной и быльем. По мелочам ко мне, случалось, обращался: — Такое дело, Александр, ссуди до пенсии рублем, Через неделю возвращу, как обещался. Он мог бы мне не возвращать — Я был готов ему прощать. Он бедно жил, он тихо пил, И я б не то ему простил. Родных его никто не знал и не узнал бы впредь. Полсотни пенсии — вот все, что слала почта. Он до последней не дожил три дня, и вышло умереть. Соседи видели из скважины замочной. И вот на кухне у кастрюль, Где чистят лук, где парят тюль, Где только знали, что бранить, Собранье: как похоронить? Куда весь хлам его девать, куда? Кто завтра въедет проживать? (беда!) И есть ли кто-то из родни? — Вот и хоронят пусть они! Так день прошел и — вот те на! — вприпрыг и семеня, Бочком в прихожую, прикашливая скорбно, По одному, по два, по три, как с неба грянула родня, Так ненавязчиво и по-собачьи сворно. И здесь же (не из хвастовства!) Склоняли степени родства, Сыскался даже брат родной С сынком и первою женой. Составлен перечень, где скарб наперечет. (А то, не дай бог, что к соседям утечет!) И по согласию сторон: Дележка — после похорон. А через день еще старик в последний слег приют, Вороны справили поминки сиплым карком. На стены новые жильцы известку с дихлофосом льют И сокрушаются: «Ах, как полы зашаркал!..» На дверь — табличка, новый шрифт, Последний стул запихан в лифт, Родным гора как будто с плеч, Острят над поводом для встреч. Машина «Мебель» у подъезда тарахтит, А женка брату: «Мебелишка-то не ахти…» Галдит-гадает детвора: — Кто переехал со двора? 1985 год

Рояль

Аккорд… И вспомнилось: как жаль, Тогда вы не были. И не для вас играл рояль, Играл для мебели. В усмешке выбелив оскал Сквозь дым презрительно, Он за Бетховеном таскал По нотам зрителя. Мешалась фальшь у потолка С ликерным запахом. А им хотелось гопака Вразмешку с Западом. Чтоб три аккорда на ура Всех в ряд поставили. Пассаж по линии бедра К фигурной талии… И на локте, ко мне лицом, Рыжеволосая Глазела пасмурным свинцом Над папиросою. И, подпирая инструмент Пудовой похотью, На вдох ловила комплимент В гитарном хохоте. Она права, на что ей Бах, Орган прославивший — Ей ближе соло на зубах Рояльных клавишей! Она с собой не унесет Ни ноты, к сведенью. И я в отместку ей за все Лупил в соседние. Пошла в цыганский перепляс «Соната Лунная», И загорланили: «Эх, раз, Да семиструнная!..» Полез частушечный мотив Из-под прелюдий, Хлестались к танцам на пути Носы о груди, Пошла паркету по спине В галоп гимнастика, И восхищались в стороне: «Вот это — классика!» Я бил злорадно, от души, Тряслись берцовые. В упор шептали: «Ну, спляши!..» — Глаза свинцовые. Хватали воздух кадыки, И бусы бряцали, И скалил белые клыки Рояль с паяцами. И вдруг завыл магнитофон Протяжно, споено, И все рванули на балкон: «Вздохнуть с Бетховена!..» Аккорд… И вспомнилось: как жаль, Тогда вы не были. И не для вас играл рояль — Играл для мебели. 1986 год

Русские матросы

Удар тугого гонга — И солнечный закат На улицы Гонконга Прольется, как мускат. Фонарь таверны косо Стреляет по клешам: Ах, русские матросы — Добыча хороша! Матросы «оф зе рашн» Пьют в усмерть и до дна. Здесь девочки все — «Маши» Сегодня как одна. Их груди, что кокосы — Ты бей, не расшибешь! Ах, русские матросы, Душа — широкий клеш. Под знаком Зодиака, Прибитого в зенит, «Комаринский» и драка Так девочек пьянит. Осилю — не осилю — Раздам все до гроша. Ах, родина, Россия! Ах, добрая душа! Серебряные склянки Тилинькают: пора б… Не всякий из гулянки Поднимется на трап. Кому-то альбатросом Летать за кораблем. Ах, русские матросы, — Гульнем, гульнем, гульнем! 1988 год