Умершее воспоминание
Шрифт:
– Дианна, услышь, что ты говоришь, – с плохо скрываемым раздражением в голосе сказал я. – Я его друг.
– А ещё ты мой молодой человек! И я тоже хочу, чтобы ты был рядом! – Она часто дышала, словно готовилась расплакаться. – Пойми же, Логан… Меня не устраивает, что ты так далеко…
– Да? А на что ты шла, когда начала встречаться со мной?
Дианна молчала какое-то время.
– Дай мне знать, если ты не один, – тихо попросила она.
– Что?
– Кто там с тобой, Логан?
Меня рассердила её ревность, и я гневно крикнул в трубку:
– Ты невозможна!
– А
Я сделал глубокий вдох, чтобы усмирить свою ярость, и медленно выговорил:
– Я вернусь в Лос-Анджелес, как только смогу.
А потом, не желая слышать её ответа, я бросил трубку.
Ссора осталась открытой. Я не чувствовал своей вины, а потому не собирался извиняться и оправдываться, но Дианна была абсолютно уверена в том, что я должен попросить прощения. Одно обстоятельство, однако, разрешило эту ссору, если под словом «разрешило» понимать « сделало всё только хуже». Между нами возникло новое, ни на что не похожее противостояние, победителем из которого мог выйти только кто-то один.
Вечером того же дня я получил от Дианны сообщение, оборвавшее всё внутри меня. К сообщению было прикреплено фото – то самое фото, на котором был запечатлён наш с Ольгой поцелуй. А само сообщение содержало такой текст: «Теперь понятно, почему ты решил задержаться в Нью-Йорке. Спасибо большое за честность».
Я проклял всё на свете, когда получил это от Дианны. Видимо, тот самый аноним не стал дожидаться, когда Дианна узнает обо всём от меня, и решил сам посодействовать. Я поверить не мог, что кто-то в действительности был способен на такую подлость, и всё ещё не мог думать о том, что целовал Ольгу.
Мои попытки дозвониться до Дианны были напрасны. Она упорно игнорировала мои звонки, и это приводило меня в бешеную ярость. Мне нужно было услышать её голос, нужно было столько всего сказать… Но она не желала слушать моих объяснений. И тогда я стал писать ей.
«Возьми трубку. Как бы это банально не прозвучало, но это не то, о чём ты думаешь. Просто дай мне всё объяснить».
«О боже, Дианна! Хватит молчать! Твоё молчание добивает меня!»
«Я сам не могу поверить в то, что случилось. Но это ничего не значило. Это была не заинтересованность, не симпатия и не влечение. Поверь. Пожалуйста».
«Кажется, я с ума сойду, если ты не ответишь. Дианна! Пожалуйста!»
Но она выдерживала гордое молчание, и я перестал пытаться. До этого вечера вина не столь сильно грызла моё сердце, но теперь я ощутил её в полной силе. Я был виноват перед Дианной – был. Конечно, я не должен был садиться играть в «Бутылочку», не должен был целовать Ольгу лишь потому, что на неё указало горлышко бутылки: можно было обойтись простыми объятьями, как делали это многие другие! Конечно, я не должен был позволять ей целовать меня во второй раз, и, конечно, я даже думать не должен был о том, чтобы самому крутить бутылочку. Раньше всё это казалось мне простым и безобидным, но теперь я понимал, насколько сильно облажался перед Дианной и насколько сильно был перед ней виноват. Оправдания мне не найти: я виновен, и точка.
Примерно через три минуты после того, как я перестал ей писать, она прислала мне сообщение: «Я поговорю с тобой, когда
Мне нужно было позвонить и Эвелин, чтобы предупредить, что я не смогу вернуться домой в назначенный срок. Она, в отличие от Дианны, не рассердилась, а лишь высказала надежду на то, что у Джеймса всё наладится. Я был невероятно счастлив слышать её голос после всего того, что произошло между мной и моей девушкой.
Наша задержка в Нью-Йорке составляла уже три дня, а вестей от Паркера не было, как и не было хотя бы малейшего продвижения по делу. Джеймс, по нашему с парнями совету, позвонил Мику и в подробностях объяснил сложившуюся ситуацию. Менеджер обещал поучаствовать в удачном разрешении этого дела, и это зажигало в наших сердцах слабую надежду. Но ожидание раздражало больше всего, неизвестность пугала. Никто из нас не знал, что будет дальше: заточение, привлечение к делу новых свидетелей, оправдание? Каждый из нас, я думаю, строил себе самые отвратительные и ужасные догадки, но вслух их высказывать не торопился. Хотелось надеяться на лучшее.
Наконец на четвёртый день Джеймс сказал нам:
– Возвращайтесь в Лос-Анджелес, парни. Как видите, никаких новостей нет, но… Отсутствие новостей ведь тоже новость? Не хочу, чтобы вы страдали из-за меня.
– Страдали в Нью-Йорке? – с усмешкой переспросил Карлито. – Слышишь себя?
– Нет, я хотел сказать, что вижу, как вы тоскуете вдали от Лос-Анджелеса… Особенно Логан, его там целых две дамы ждут.
– Они могут подождать, – с уверенностью сказал я.
– Как и моё дело. Говорю вам, парни, следствие может затянуться на долгие месяцы, и что вы будете делать? Улетайте, всё в порядке.
– Ты уверен? – сомневался Кендалл. – Конечно, если тебя снова возьмут под стражу, мы ничего сделать не сможем… Но оставлять тебя здесь одного тоже как-то не хочется.
– Здесь мои родители, сестра, – со слабой улыбкой ответил Маслоу, – думаю, я найду поддержку в них. Правда. Возвращайтесь.
– Джеймс, слушай… – начал испанец, но хозяин дома его перебил.
– Не хочу ничего слушать, хочу, чтобы вы не чувствовали, что чем-то обязаны мне. Это не так, слышите?
– Да, – снова заговорил я, – но я думал, что наша поддержка…
– Я буду чувствовать её даже тогда, когда вас не будет рядом. Просто мне не хочется, чтобы вас что-то задерживало здесь. Цените свободу, цените её по-настоящему. И улетайте.
Спорить с Джеймсом было бесполезно, и мы видели, что ему действительно не нравилось то, что мы задерживались в Нью-Йорке из-за него уже на четыре дня. С одной стороны, мне страшно хотелось прыгнуть в самолёт и улететь в Лос-Анджелес, чтобы увидеть Дианну и Эвелин, но с другой, оставлять Джеймса одного не позволяла совесть. Все эти четыре дня я чуть ли не каждую минуту думал о том, через что ему пришлось пройти когда-то, и пытался представить, как он чувствует себя теперь. Мне казалось, что мы просто обязаны были быть рядом с ним.