Умершее воспоминание
Шрифт:
– Не могло быть такого, чтобы она ничего не ответила, – спокойно проговорил я в ответ на эмоциональную речь Кендалла. – У Эвелин не каменное сердце. Она не жестока.
Свирепо дыша, друг смотрел на меня; взгляд его метал огненные искры. Постепенно он взял себя в руки и, без сил повиснув на своём стуле, вполголоса сказал:
– Она дала ответ в несколько иной форме.
Я побледнел, когда услышал это. Стихотворение? Кендаллу от… неё?.. Жало ревности остервенело впилось в моё сердце, когда я подумал о том, что Эвелин могла посвятить
– С-стихотворение? – тихо спросил я с самым равнодушным выражением лица, на которое только был способен. Наверное, моя бледность предательски выдала все мои эмоции.
– Да, – безрадостно ответил Кендалл и залез рукой во внутренний карман пиджака. – Знаешь, я нашёл его в своём доме после того, как она уехала… Не думаю, чтобы она нарочно оставила его. Возможно, она просто забыла…
– Какой же ты наивный, – горько усмехнулся я и почувствовал, как что-то сдавило мне горло, почти лишая возможности говорить. – Она бы ни за что случайно не забыла в твоём доме листок со стихотворением. Она хотела, чтобы ты прочитал его, просто… Просто она не смогла сказать тебе всего прямо в лицо.
Собеседник молча протянул мне сложенный листок, и я так же безмолвно взял его в руку. Что же там были за строки? В праве ли я читать их?..
Но руки, даже не дождавшись моего окончательного решения по поводу чтения этого стихотворения, принялись разворачивать листок. Я прищурился, чтобы лучше видеть расплывавшиеся перед глазами строчки.
Да, твой нежный взгляд бесценен.
Да, твой голос мне приятен.
Ты бесподобен, будь уверен,
Но… помни: солнце не без пятен.
От слов твоих бегут мурашки,
Ты их так нежно говоришь…
А грусть твоя – мой камень тяжкий:
Мне тяжко, если ты молчишь.
Но, может, ты меня невзлюбишь,
Когда скажу: мне всё равно.
Ты чувства ненавистью сгубишь,
Не злись, прошу. Мне не дано
Ценить твои слова, улыбку
И отвечать на них самой…
Прошу. Из жизни делать пытку
Не нужно. Думай головой!
Прошу прощенья твоего
За то, что сделать нужно это.
Не потому, что ты такой,
А потому, что чувства где-то
Прячу. Но не стоит злиться:
Не я решенья принимаю…
Мне тоже по ночам не спится.
Я тоже, как и ты, страдаю.
Дочитав последнюю строчку, я вдруг заливисто рассмеялся. Кендалл с недоумением и даже с каким-то оскорблением смотрел на меня, а я продолжал смеяться: не в моих силах было остановиться.
– Ты что, больной? – сердито спросил меня немец и вырвал из моих рук листок. – Над чем ты ржёшь, кретин?
– Не злись, – сквозь слёзы, выступившие на глазах, проговорил я, – я смеюсь не над твоим фиаско, я просто…
Новый приступ смеха оборвал меня на полуслове, и я, положив голову на стол, захохотал ещё громче. Брови Шмидта были гневно соединены вместе; он наполнил свой бокал бренди и залпом выпил
Наконец непонятный смех оставил меня, и я теперь сидел молча, вытирая слёзы и восстанавливая сбившееся дыхание. Честно сказать, меня дико напугал мой смех: до этого момента я даже улыбаться искренне не мог, а тут начал так откровенно и открыто смеяться… Я уже давно начал понимать, что моя болезнь начала будто… осложняться… Сначала та «внутренняя» вспышка гнева, когда я зачем-то поцеловал Ольгу, теперь – этот приступ отчаянного смеха… Будто расстройство проявляло себя не через мои слова и моё поведение, а через что-то, что находилось глубоко внутри меня.
– Прости, – извинился я перед Кендаллом, и он поднял на меня суровый взгляд. – Это так некрасиво получилось…
– Так что вызвало у тебя такой дикий хохот? – холодно спросил немец и достал из кармана пачку сигарет.
– Не знаю на самом деле, – грустно сознался я. – Просто я подумал… Ты посвятил ей столько песен, и эти песни о стольких вещах сказали… А тут это стихотворение, в котором она откровенно плюёт на твою любовь. Господи, я не знаю, что здесь смешного!
Какое-то время мы сидели молча. Кендалл задумчиво пускал кольца дыма в потолок и, скорее всего, думал о ней. Да? А о чём думал я? Я думал о том, что он думал о ней, и это почему-то холодило моё сердце.
Вдруг в мою голову влетела очень ясная, но до этого не замеченная мною мысль. Я резко поднялся на ноги и ошарашено посмотрел на Кендалла.
– Ты чего вскочил? – всё тем же ледяным голосом задал вопрос он.
– Шмидт, она ведь страдает из-за меня! – воскликнул я, в ужасе думая о той боли, что причинял ей. – Что там было в последних строках?
– Мне тоже по ночам не спится, – ровным голосом выдал немец, и его взгляд помрачнел. – Я тоже, как и ты, страдаю.
– Вот! Да, Кендалл, она ведь…
Я без сил опустился на стул и уставился в стену не смыслящим взглядом.
– Кендалл, она ведь и понятия не имеет, что я люблю её…
Он молча смотрел на меня и продолжал курить.
– О, моя бедная, бедная, бедная Эвелин… – проговорил я и, схватившись за голову, замычал. – О-о-о, я должен видеть её! Скажи же, скажи, где она!
Немец с важным видом стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, будто понимал, что от его ответа зависела вся моя жизнь.
– На веранде, – приглушённо ответил Кендалл. – Они с Алексой пьют чай на веранде.
– О-о-о, она узнает! – не успокаивался я. – Я больше никогда не заставлю её страдать, я скажу, скажу… Теперь она будет знать, что я люблю её!
Я даже не помнил, как ушёл из кухни. Сердце рвалось из груди, в ушах шумело, ноги не слушались и подкашивались чуть ли не на каждом шагу. Весь этот путь от кухни до веранды остался в моей памяти большим чёрным пятном. Я совершенно не помнил себя в те минуты; могу поспорить, если бы меня тогда спросили моё имя, я бы с невероятным трудом вспомнил его. А может, так и не вспомнил бы.