Умершее воспоминание
Шрифт:
Я взял свою избранницу за плечи и, отстранив от себя, заглянул в её глаза.
— Когда ты ушла, мистер Блэк сказал, чтобы я забирал тебя… — несколько растерянно произнёс я. — Мы можем уехать. Хочешь, уедем сейчас же?
Эвелин, кажется, желала что-то сказать, но частые истерические всхлипы, рывками издаваемые ею, не позволили ей говорить. Поэтому она быстро закивала.
— Я так боюсь возвращаться к той жизни, — отстранившись, приподняв брови и глядя прямо мне в глаза, сказала она, — к жизни без тебя… Такое чувство, что если я буду с семьёй, то у меня не будет тебя.
— Милая, никто не заставляет тебя делать такой выбор…
— Не заставляет,
— Это безрассудство, Эвелин, — жёстко, но в то же время с неким испугом выдал я, всем сердцем желая уберечь её от ошибки. — Не надо говорить таких слов в порыве злости, поверь моему опыту!
Она поджала губы, точно хотела что-то с грубостью мне возразить, но вместо этого кинулась мне на грудь и сказала:
— Я очень хорошо понимаю, о чём говорю, и не отрекусь от этих слов даже на холодную голову. Пожалуйста, Логан, давай поскорее уедем!
Примерно в одиннадцать мы с Эвелин уже были у меня дома. Она взяла с собой только самые необходимые вещи, я помог ей собраться. Родителям, которые во время сборов смотрели на неё так, словно их грабят, моя избранница не сказала ничего, кроме довольно сухого «До скорого». Меня это, кажется, задело даже больше, чем их троих, и Эвелин это заметила. Только к обсуждению этого вопроса ни я, ни она вернуться не рискнули.
Ночь для меня выдалась беспокойная. До половины первого я помогал своей возлюбленной с размещением: для удобства немного передвинул мебель, освободил свой шкаф с одеждой, поделился с Эвелин ящиком в комоде. В постель я лёг уставший и измотанный как физически, так и душевно, но не смог уснуть и пролежал с открытыми глазами, наверное, целый час. Эвелин уже спала, хотя ей не всегда удавалось сразу же уснуть на новом месте… Да, моя постель, вполне возможно, являлась для неё этим новым местом.
К началу третьего часа я уже начал погружаться если не в сон, то в зыбкую дремоту, когда участившееся дыхание моей избранницы разбудило меня. Приподнявшись на локтях и нахмурившись, я внимательно вглядывался в её лицо. Похоже, Эвелин снова мучил ночной кошмар. Она, беспокойно ворочаясь, издавала тихие звуки, которые совсем скоро перешли в испуганные стоны, а потом вовсе вскрикнула, отчего и проснулась в моих объятьях. Я сидел в постели, прижимая к себе дрожавшую девушку, и, слегка покачиваясь, гладил её по волосам.
— Всё хорошо, — вполголоса говорил я, — всё в порядке, любимая, это только сон…
— О Логан, — прошептала Эвелин, очевидно, окончательно проснувшись и вспомнив ту реальность, в которой она теперь находилась, и крепко обняла меня. — Я так испугалась, это было так на тебя не похоже…
Я понял, о чём она говорила, и ощутил непонятное, незнакомое мне чувство сожаления и в то же время злобы; от этого чувства хотелось издевательски-сердито усмехнуться. А мысль, промелькнувшая в моей голове после того, как я услышал слова своей возлюбленной, показалась мне страшной, но в то же время невероятно правдивой: «Похоже, Эвелин, очень даже похоже…»
Она, наверное, всё ещё мучилась воспоминанием о своём сновидении и поэтому расплакалась.
— Тшшш, ну же, это я, — сказал я, ещё крепче прижимая её к себе. — Я рядом. Это сон. Всё хорошо.
Окончательно Эвелин успокоилась только минут через двадцать. Мы снова легли, но она больше не уснула.
— Надо поспать, Эвелин, — прошептал я, закрывая глаза и чувствуя смертельную усталость. Часы показывали половину четвёртого.
— Зачем мне спать, — тем же шёпотом спросила она, в темноте глядя на меня, — если
Ещё одна напугавшая меня мысль стремительно ворвалась в моё сознание: «Ты её не выдумала». Только я не успел как следует поразмышлять над ней и сразу же провалился в глубокий сон.
Смутные, тревожные, ясные на первый взгляд, но сложные, если копнуть глубже, мысли уже долгое время не оставляли меня. Впервые они появились в моей голове в тот далёкий день, когда я говорил с мистером Чейзом, неврологом Эвелин. Теперь же эти мысли начинали болезненно обостряться, и я понимал, что они оказывали на меня гораздо большее влияние, нежели прежде. Можно сказать, та встреча с неврологом послужила точкой отсчёта помутнения моего рассудка.
Когда Эвелин была рядом со мной, у меня не было никаких сомнений в истинности наших отношений, я видел: она сияет, она горит, она любит. Но стоило мне уехать или просто остаться одному, как прежние мысли, подобно тёмной отвратительной массе, снова вливались в мою голову. И я начинал нервничать, тревожиться, нервы обострялись, и я переставал спокойно реагировать на самые разные вещи. Я становился рассеянным, невнимательным, потерянным и часто смотрел на знакомых таким взглядом, точно видел их впервые. Иногда под влияние моей тревоги попадала и Эвелин. Она со свойственной ей чуткостью замечала моё состояние и всегда спрашивала меня о нём. Я, мгновенно трезвея и возвращаясь к привычному состоянию, только грустно улыбался ей в ответ и говорил, что просто немного устал; но нередко мне доводилось отвечать грубостью и сердитыми взглядами, за что после я не мог себя простить.
Подобные мысли хозяйничали у меня в голове и теперь, когда я ехал в студию. Хотя я говорил с Эвелин и целовал её ещё несколько минут назад, но сомнение и тревога уже отравили в моей душе самые приятные чувства, оставшиеся после прощания с ней. С осознанием этого неизбежного этапа, на который мне приходилось бесконечно возвращаться, ко мне приходило бессилие, от которого хотелось рыдать. Я держался изо всех сил, что находил в своём слабеющем организме, а если моё горло и начинали сдавливать рыдания, то я отпугивал их самыми странными и бредовыми мыслями. Но эта стойкость не могла быть бесконечной, как не мог быть бесконечным источник, из которого я черпал эту стойкость. Мне казалось, что я скоро сломаюсь, и мне было страшно думать о тех последствиях, которые наступят после этого. Я ощущал, что тяжесть обостряющихся мыслей и чувств окажется мне не по силам. Я ощущал, что мой рассудок всего этого просто не выдержит.
Когда я приехал в студию, то почувствовал себя несколько расслабленным. Парни уже были на месте, Мик говорил о чём-то с нашим музыкальным продюсером. Увидев такие привычные и, казалось, беззаботные лица друзей, я ощутил некую свободу, пусть даже это чувство было всего лишь мгновением.
Разговаривая с Кендаллом, Карлосом и Джеймсом, я обратил усиленное внимание на Шмидта. Он почти и не смотрел на нас с парнями во время разговора, а если и смотрел, то взгляд его был дикий и как будто неестественный. Подловив момент и внимательно посмотрев в изумрудные глаза немца, я не без огорчения увидел, что те были красными и сухими. Не знаю, заметил ли Кендалл, что я узнал то, что он, очевидно, очень хотел скрыть, только он сразу же отвёл взгляд. Помимо этого выдавшего его с потрохами обстоятельства, было ещё одно: всё утро Шмидт пил как слон. Только в моём присутствии он выпил четыре стакана воды.