В альпийском сиянии

Диесперов Федор

Как они теперь будут выглядеть без меня?

Уезжаю…

Я ждал, подчас теряя интерес, что этот день придет.

Улыбнуться бы сейчас бессмысленной, полудурошной улыбкой, проводив глазами стрелку часов. Ведь все позади. Позади эта тошнотворно трудная, аж до мути в моих остекленевших глазах, работа. В первые полтора месяца в конце каждой смены завораживающе жуткая усталость представлялась настолько не совместимой ни с чем, что я забывал, как дышать.

Настолько это оказалось для меня в диковинку. Потом привык и к этой усталости. Как и ко многому другому, впрочем. А первое время просто приходил домой, раздевался через силу и засыпал сном без сновидений, распластавшись на надувном матрасе.

Тяжелая, физически

обособленная работа – целый день на своих двоих и не присесть – была чем-то, к чему я не был готов прежде всего телом, а это – не самое страшное. А что, собственно, утомляло меня больше – общение с людьми или нагрузки, – я так для себя и не решил, задним умом понимая, что и то и то мне пошло на пользу.

«Человек привыкает ко всему, особенно если нужны деньги», – говаривал мой друг и сосед В., любитель прописных житейских аксиом и примеров их подтверждений.

Мне неожиданно захотелось курить, хотя я сказал себе бросить еще год назад и с тех пор совершенно не тянуло. А не курил фактически уже больше полугода. Разве что с мимолетными срывами и рецидивами. Да и потом я устроился официантом, как говорят здесь, par piston, то есть «по блату», благодаря В., который уже работал в этом ресторане, а потом перешел в другой, того же хозяина. И мне притом все-таки пришлось, хоть и довольно скромно еще, наврать про схожий опыт. Короче, я дорожил, несмотря ни на что, этой работой. Нужно было держаться. Не так уж часто в жизни мне выпадал «пистон», и подвести я не хотел.

Ну а когда бегаешь без конца туда-сюда, то курение не особо полезно, даже если и позволяет, как начинает казаться, отвлечься, развеяться. Но сердце-то ведь не обманешь.

Я уже и молчу про стоимость пачки сигарет, это давно не открытие даже для туристов. Менее известным открытием являются выводы после соотнесения стоимости пачки и средней зарплаты. Впрочем, многие молодые динамичные местные кадры курят самокрутки, покупая отдельно кисет табаку, бумагу и фильтры, – так выходит гораздо дешевле.

Я тоже наловчился и иногда позволял усмехнуться про себя, когда В. или кто-то просили меня скрутить им цигарку.

Кстати, билет на завтрашний поезд до Лиона и далее я оплатил из средств, полученных от продажи четырех блоков сиг известной марки. Тогда ловко провел на пальцах пару сравнительных позиционирований местного и моего предложения, от которого, понятно, невозможно отказаться ни Гвенаелю, ни шефу соответственно. Сигареты мне привезли пара русских знакомых, не куривших и не имевших интереса к подобным расценкам. Продал по пикантно заниженной цене, то есть всего-то втрое дороже, чем в России.

Задор и какое-то надменное любопытство проступило, как мне показалось, на лицах коллег, при осторожном прощупывании глазами надписей кириллицей на пачке.

«Это по-русски?» – спросил меня Гвенаель. «Ну да. „Курение убивает“. Все ком иль фо. Как и везде», – незаметно сам для себя схохмил я. «Настоящие, обычные сигареты», – объяснил перевод.

«А у вас только этими буквами пользуются? Или по нормальному тоже…» – он тогда резко осекся, слегка виновато посмотрев на меня, и, неумело и как-то натянуто улыбаясь, проговорил: “Pardon”. А я, с деланым раздражением закатив глаза, выдохнул наигранно: “Holala, Gwen…” И с укоризненной, намеренно скривленной улыбкой беззлобно заметил что-то про то, что одно и то же написанное разными буквами стоит по-разному. А Гвенаель с готовностью улыбнулся и протянул нечто согласное.

Я уже не оскорблялся на подобные замечания, с этим приходилось сталкиваться не то чтоб уж часто, но сами по себе новым явлением они для меня уже давно не были. Отчасти я привык, но лишь отчасти.

С недавних пор даже как-то замечал за собой способность ставить себя на место того же Гвенаеля, рассматривая, например, кириллицу под этим углом.

Вполне обоснованно и ожидаемо, что ему наши буквы показались

бы чем-то необычным, может, даже курьезным и изящным. Как знать, что еще ему виделось бы в их изгибах, плавных округлостях, когда оттенки русского по белой глади листа сменяли бы друг друга, в складках, в контурах, в рельефе, от дуновения при произнесении. Стоит только вглядеться самому, встав на место француза, в эти иногда похожие на латинские и оттого еще более сбивающие с толку туманные литеры. И ведь они что-то значат и зачем-то складываются в слова именно в таком, из ряда вон порядке, когда присматриваешься безотносительно их предполагаемых смыслов. Скользя взглядом.

За спиной послышались шаги.

Как будто кто-то легонько толкнул воздух вокруг меня. Я услышал как бы свое имя.

– …ca va [8] ? – донеслось до меня секунду спустя.

Я и не заметил, как Гвенаель спустился и присел за столик у окна, рядом с тумбочкой, на которой лежали газеты.

– Нормально, нормально. Устал я что-то, сам не знаю почему. Там клиенты пришли, я их на террасе усадил.

– О-о! Клиенты? Что-то новое! Сколько их? Извини, не сразу нашел бумаги…

8

Здесь – «…нормально?» (фр.)

– Да ладно, я не спешу особо. Двое: бабушка с дедушкой из Австралии.

– Садись. Тут надо подписать в паре мест, – торопливо дал указание Гвенаель, поднимаясь, и почти на ходу проставил галочки для меня в нужных местах.

– Они по-французски говорят? – поинтересовался он.

– Ну, пробуют, так сказать, – бросил я вдогонку.

– Прочитай, в общем, я сейчас, – донеслось до меня.

Гвенаель вышел, и зал снова опустел. Я вскользь просмотрел бумаги – ничего особенного. Обычные типовые контракты возмездного оказания временно затребованных услуг, которые назывались extra. Особой нужды мне в них не было, но я на всякий случай попросил предоставить, чтобы показать при последующем найме на работу, как козырь, достав из рукава.

Приятно тронуло, что бухгалтерия расстаралась, – мне даже напечатали целое рекомендательное письмо на бумаге с красивыми вензелями и логотипом ресторана. Хотя бы и на постоянное место работы не оформляли, сколько я ни поднимал этот вопрос.

Такой-то вот такой-то осуществлял трудовую деятельность в таком-то вот таком-то качестве.

Взглянув на свой расчетный лист, я вдруг вспомнил, пробежавшись глазами по столбцам с разбивкой по поводу того, куда и зачем с моей зарплаточки шли отчисления и налоги, что при убытии с территории страны теоретически, как мне посоветовали, могу попросить вернуть мне удержанное на нужды содержания пенсионеров, безработных и беженцев.

– Ну как, подписал? – бегло уточнил вернувшийся Гвенаель.

– Да-да. За три недели, стало быть?

– Ну да. Сейчас чек тебе выдам. Полторы минуты подожди.

Открыл холодильник, помолчал, глядя внутрь. Потом обратился ко мне:

– Ты хочешь тирамису? Надо съесть, а то так и пропадет.

– Пуркуа па, – вежливо протянул я.

– Тогда изволь! Не откажи себе в подобающем удовольствии.

Гвенаель поставил на поднос бутылку колы, к ней стакан со льдом и стакан желтоватого сока и снова вышел из зала. А я, сполоснув ложку, взял тирамису из холодильника и уселся в кресло. Пока пару минут подсчитывал в уме и ковырялся в стаканчике, старший скорым шагом в обратном направлении проследовал к стойке и открыл кассу, напевая еле слышно мотив, похожий на “Douce France [9] ”.

9

Известная песня в исполнении Шарля Трене.