В царстве глины и огня
Шрифт:
— Да она вся въ глин, мокрая.
— Ничего не значитъ. Это еще прелестне.
— Ну, на-те…
Дунька подала руку. Глбъ Кириловичъ пожалъ руку.
— А портретъ вашъ я поставлю въ рамочку и повшу на стнк у своего изголовья, и будетъ онъ надо мной на манеръ ангела.
— Ахъ, какой вы смшной! расхохоталась Дунька.
— Прощайте, Дунечка. Довольно съ меня. Я счастливъ. Теперь пойду на работу и смню товарища.
Глбъ Кириловичъ приподнялъ картузъ и быстро зашагалъ отъ шатра.
— Послушайте! А только уговоръ лучше денегъ! кричала ему вслдъ Дунька. — Повезете меня въ го родъ портретъ снимать,
Глбъ Кириловичъ не отвчалъ.
IX
Обжигало Глбъ Кириловичъ пришелъ на свой постъ къ печи. Когда онъ вошелъ подъ высокій деревянный шатеръ, выстроенный надъ камерами печи, и по лстниц-стремянк, сколоченной изъ барочнаго лса, поднялся на печныя камеры, дежурившій старикъ-обжигало, котораго онъ явился смнить, заругался:
— Чего ты, чортъ паршивый, проклажаешься и и не идешь на камеры! Всякій разъ я чужіе часы отрабатываю. И нтъ на васъ совсти, дьяволовъ! Сижу, сижу, жду, жду смны — нтъ смны, да и что ты хочешь! кричалъ старикъ-обжигало. — Товарищи тоже, треклятые! Вдь будь хоть ангельское терпніе, такъ и то съ вами лопнетъ. Хоть-бы постыдился чуточку, а то и стыда въ теб нтъ.
— Да чего ты взбленился-то, Архипъ Тиховычъ? Даже ни одной минуточки я тебя не задержалъ лишняго и какъ разъ въ центру, отвчалъ Глбъ Кириловичъ. — На вотъ, посмотри часы.
Глбъ Кириловичъ растегнулъ пиджакъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана серебряные часы и поднесъ ихъ къ глазамъ старика-обжигалы.
— Даже безъ четверти восемь, а обязанность моя такая, чтобы смнить тебя ровно въ восемь. Четверть часа теб удовольствія.
Старикъ-обжигало взглянулъ на часы и понизивъ тонъ, сказалъ:
— Да это что! Свои-то часы совать можно. Взялъ да и перевелъ ихъ. Съ тебя станется.
— Нтъ, братъ, ужъ такой низкости во мн нтъ, чтобы часы переводить. Насчетъ этого будь спокоенъ. Я содержу себя въ акурат.
— Что мн твой акуратъ! Я знаю время по солнцу. Выдь изъ-подъ шатра, да взгляни на солнце, ворчалъ старикъ-обжигало, бросая длинную кочергу, которую онъ держалъ въ рукахъ, и хватая съ обрубка дерева свою кожанную куртку, чтобы облечься въ нее.
— Нечего смотрть и на солнце, коли восьми часовъ еще нтъ. И солнце то-же самое показываетъ, оправдывался Глбъ Кириловичъ, снимая пиджакъ, и, оставшись въ жилетк, взялъ кочергу и сталъ приготовляться къ работ. — Солнце… По солнцу можно и ошибиться, а ты вотъ пойдешь домой, такъ взгляни у приказчика на часы, коли моимъ часамъ не вришь.
Старикъ-обжигало, отирая платкомъ потъ съ лица сталъ сходить по стремянк съ печныхъ камеръ, а смнившій его Глбъ Кириловичъ остался на камерахъ и принялся осматривать жерла печи. Ловко поднималъ онъ крючкомъ кочерги чугунныя вьюшки и заглядывалъ черезъ отверстія ихъ въ раскаленныя жерла. Изъ жерлъ вылетали искры, подчасъ показывались огненные языки пламени. Подъ шатромъ было жарко отъ накалившейся печи, хотя печныя камеры, на которыхъ онъ стоялъ, помимо толстыхъ сводовъ, были засыпаны сверху густымъ слоемъ песку. Самый песокъ накалился и чувствовалось, какъ онъ обдавалъ горячимъ тепломъ ноги. Поднявъ нсколько вьюшекъ и осмотрвъ въ разныхъ мстахъ жерло камеръ, гд сидлъ
Глбъ Кириловичъ курилъ и думалъ о Дуньк. Образъ ея такъ и носился передъ нимъ: мелькали голые круглые локти, видлась ея задорная улыбка. Вдругъ подъ шатеръ вбжала растрепанная молодая женщина. Платье на ней было оборвано, изъ губъ сочилась кровь, глаза блуждали и она тяжело дышала. Взобравшись по стремянк на камеры, она бросилась къ Глбу Кириловичу и испуганно заговорила:
— Голубчикъ!.. Спрячь меня гд-нибудь… Спрячь… Убить хочетъ… Зарзать хочетъ. Съ топоромъ сзади гонится… Убьеть, убьетъ… Пропала моя головушка! Голубчикъ… Вдь я на сносяхъ, вдь я съ ребенкомъ… Двумъ душенькамъ придется погибать…Охъ, смерть моя! Ну, я погибну, а за что-же невинная душенька-то погибнетъ. Ангелъ ты мой безцнный! Спрячь…
Женщина металась и искала, куда-бы ей спрятаться. Это была порядовщица Ульяна.
— Панфилъ гонится? спросилъ Ульяну Глбъ Кириловичъ.
— Онъ, онъ, мерзавецъ! Второй день покою не даетъ, второй день лютымъ боемъ меня бьетъ, а ужъ теперь и совсмъ убить хочетъ. Съ топоромъ… Ой, матушки, съ топоромъ… Царица небесная, утиши ты его! Вчера стащилъ у меня матерчатый платокъ съ двугривеннымъ и пропилъ, а сегодня пристаетъ ко мн, подай я ему свои новые сапоги. Ой, спрячь, голубчикъ, Глбъ Кирилычъ!
— Да куда-же я тебя спрячу, Ульяна? Здсь на камерахъ ничего такого нтъ, отвчалъ Глбъ Кириловичъ, посматривая по сторонамъ.
— О, Господи! Да куда-же мн дться-то отъ него окаяннаго? Побжала въ олешникъ, что за шатрами, притаилась тамъ; слышу — ходитъ и ищетъ; побжала къ приказчику спрятаться — замокъ на дверяхъ виситъ. Ангелы мои небесные! Что-же это только и будетъ со мной! Спрячь ты меня… Защити… Да вотъ я хоть за дрова сяду, а ты меня полньями-то заставь какъ-нибудь, заставь, да сверху хоть спиньжакъ свой накинь, что-ли.
— Да не придетъ онъ сюда. Сиди такъ, успокаивалъ Ульяну Глбъ Кириловичъ.
— Охъ, придетъ, придетъ! Онъ по всему заводу бгаетъ и шаритъ, бормотала та.
— Не посметъ при мн безобразничать надъ тобой.
— Охъ, посметъ! Что ему теперь, коли онъ спозаранку такъ глаза налилъ, что на манеръ бшенаго сдлался. Вдь ужъ мужики отняли меня у него разъ. Ножомъ надъ моей головой махалъ, зарзать сулился, ежели не сниму съ ногъ новые сапоги. Мужики отняли меня, выхватили у него ножъ, хотли его самого вязать, а онъ убгъ отъ нихъ и схватилъ топоръ и теперь съ топоромъ меня ищетъ. Вдь я въ олешник-то лежала, такъ видла его съ топоромъ. Онъ мимо меня прошелъ и только чуточку меня не замтилъ, потому что я даже дыханіе притаила, разсказывала, тяжело дыша, Ульяна и пряталась въ дрова, заставляя себя стоймя длинныма полньями и длая себ такимъ манеромъ какъ-бы шатеръ.