В царстве глины и огня

Лейкин Николай Александрович

— Ты, что-ли, сняла съ меня сапоги? спрашивалъ онъ матку.

— Ну, вотъ… Велика мн нужда снимать съ тебя сапоги!

— Фу, ты пропасть! Такъ гд-же они?

— Гд посялъ, тамъ и лежатъ.

— Вотъ дьявольщина-то! Да неужто я ихъ пропилъ? И шапки нтъ.

— А ужъ это ты товарищевъ спроси. Я съ тобой въ трактир не гуляла, отвчала баба, направляясь на рку.

По дорог она пихнула ногой молодаго парня, валявшагося совсмъ около калитки, такъ что идущимъ на рку пришлось обходить его тло.

— Чего на дорог-то разлегся!

Вставай! Звонокъ былъ. На работу надо готовиться.

Парень открылъ красные мутные глаза и пробормоталъ:

— Не могу. Башка трещитъ. Мн и на ногахъ не выстоять.

— Такъ лягъ, лшій, къ сторонк. Чего ты калитку-то загородилъ.

Парень отползъ нсколько шаговъ и опять упалъ.

— Грхъ да и только! покачала головой баба. — Сегодня пропонедльничаютъ и опохмеляться станутъ, а завтра во вторникъ опять праздникъ, въ среду, значитъ, опять похмелье. Разопьются такъ, что и не удержишь.

Черезъ пять минутъ на рчк, на плоту, плескались съ десятокъ бабъ, умывая себ лицо и руки. Нкоторыя утирались полотенцами, нкоторыя, уже умывшіяся, стояли обернувшись на востокъ и, позвывая, крестились, другія, выйдя изъ воротъ завода, только еще подходили къ плоту. Выли среди умывающихся и мужики. Одинъ рослый черный мужикъ, засучивъ штанины, вошелъ у берега по колно въ воду, наклонился и, черпая изъ рки шапкой воду, обливалъ себ голову.

На берегу, уперевъ руки въ бока, стояла жена его, тощая, босая баба, чуть не въ рубищ, смотрла на эту операцію и говорила:

— Да ужъ въ трактиръ-то сегодня не ходи. Лучше я тебя дома поправлю. Припасла я теб стаканчикъ. Выпьешь, напьешся чайку и иди на работу…

— Ладно!.. фыркалъ мужикъ и, обливъ голову, принялся утираться полотенцемъ. — Ну, иди и припасай стаканчикъ-то.

— Нтъ, нтъ… Я отъ тебя не отойду… Я за тобой слдомъ.

— Да не убгу я, не убгу…

— Врешь. Пока не выходишься, все буду при теб. Ну, идемъ, по дорог вытрешься. Сейчасъ матка вскипятитъ воду и чай пить будемъ.

Мужикъ поднялся на берегъ и поплелся во дворъ завода. Жена пропустила его впередъ и шла сзади.

Вскор задымилисъ трубы въ казармахъ. Матки затопили печи. Дабы кипятокъ былъ готовъ скоре, бабы помогали маткамъ носить воду съ рки. На двор, около прикащицкаго флигелька, гд жилъ также и обжигало Глбъ Кириловичъ, работница ставила самоваръ.

Въ конц пятаго часа утра, на двор около казармъ, на бревнахъ, можно было видть десятка два женщинъ и мужчинъ, пившихъ чай. Стояли закоптлые металлическіе чайники. Нкоторыя женщины пили и кофе. Въ числ послднихъ были и Дунька съ Матрешкой. Около нихъ блестлъ мдный кофейникъ. Дунька и Матрешка готовились на работу. Он были босыя и об были въ линючихъ ситцевыхъ платьяхъ и пестрядинныхъ передникахъ. Въ волосахъ Дуньки, однако, красовалась по вчерашнему красная ленточка. Матрешкина голова была повязана какой-то тряпицей. Тутъ-же пищали и дти семейныхъ. Какая-то женщина съ подбитымъ глазомъ, сидя на ступеньк крыльца, кормила ребенка грудью.

Изъ

мужской казармы выходили мужики и направлялись пить чай въ трактиръ, хотя чаепитіе можно-бы было совершить и на двор завода. Какой-то рыжеватый парень подмигнулъ Дуньк и крикнулъ:

— Дуняшка! Чего кофей-то распиваешь, словно барышня! Пойдемъ съ нами въ трактиръ — похмелю рюмочкой.

— Ну-тя къ водяному въ болото! отвчала Дунька. — Что я пьяница, что-ли? Побаловала вчера, да и довольно.

— Я-бы и вамъ-то, лшимъ, не совтовала сегодня въ трактиръ ходить, чтобы не запутаться спозаранку, сказала мужикамъ женщина, кормившая ребенка грудью.

— Мы только по стаканчику, а потомъ чайку…

— Стаканчики-то-бы ужъ можно сегодня и къ черту подъ халатъ, а что насчетъ чаю, то послали бы парнишку въ лавочку, чтобы на пятачокъ чаю купилъ, заварили-бы въ стряпушной у матокъ, да и пили-бы дома.

— Понимаешь ты, у насъ посуды нтъ, отвчалъ парень.

— Веденейка! Чего ты бобы-то съ ней разводишь! Плюнь… Отъ артеля отставать нечего! кричали ему мужики и гурьбой стали выходить за калитку.

Парень, подмигнувъ еще разъ Дуньк, направился за ними.

Былъ шестой часъ утра, а на работу вс собирались какъ-то плохо. Семейные переругивались другъ съ другомъ. Жены упрекали мужей за вчерашнія пропитыя деньги. Какой-то рыжебородый лысый мужикъ просилъ у жены гривенникъ на похмелье. Просилъ онъ тихо, умоляюще.

— Не дамъ я теб. Сказала, что не дамъ, и не дамъ, хоть ты разорвись, ршительно отвчала та.

— Да вдь хуже будетъ, ежели я жилетку пропью, чуть не шопотомъ говорилъ мужикъ.

— Пропивай жилетку, жилетка твоя, а денегъ я не дамъ.

— Да вдь и деньги мои, сама-же ты ихъ у меня отняла.

— Деньги я отняла, чтобы твою-же семью кормить, вдь у тебя трое дтей.

— Врешь. Дти общіе… Да дтямъ и останется. Вдь ты въ субботу пять рублей съ двумя двугривенными отняла. Я прошу только гривенникъ.

— Пошелъ прочь! Не приставай…

— Э-эхъ! крякнулъ рыжебородый мужикъ и тяжело опустился на обрубокъ дерева.

Лицо его было красно, опухши, глаза мутна. Видно было, что онъ страдалъ съ похмелья.

— Иди-ка ты лучше къ шатру на работу, а въ обдъ я тебя опохмелю малость, сказала жена. — Я ребятишекъ умою да дамъ имъ хлбца, такъ и сама за тобой слдомъ на работу. Глины намъ еще въ субботу подвезли много. Иди.

— Какая тутъ работа, коли руки не дйствуютъ!

— Будутъ дйствовать, коли разгуляешься. Ну, сначала какъ-нибудь поприневоль себя, понатужься, а тамъ втеркомъ тебя пообдуетъ и будетъ отлично.

— Спать разв идти къ шалашу?.. кряхтлъ мужикъ.

— А ино поспи тамъ у шатра подъ ольхой часикъ. Все лучше, чмъ въ трактиръ идти. Иди и спи, а я съ ребятишками управлюсь, приду, разбужу тебя и вдвоемъ примемся за формы.

Рыжебородый мужикъ тяжело поднялся.

— А поправишь въ обдъ стаканчикомъ? недоврчиво спросилъ онъ.