В царстве глины и огня
Шрифт:
— Ты двушка будешь, что-ли?
— Двушка, двушка, милыя. Трое насъ дочерей у тятеньки, такъ тятенька двоихъ по паспорту отпускаетъ. Сестра въ Питер на извозчичьемъ двор въ маткахъ живетъ, а я по весн въ полольщицахъ на огороды ходила, а потомъ вотъ сюда на заводъ пристала. Пристала и попала въ бду. Истинная бда! А что дальше будетъ — я ума не приложу. Вдь этотъ Панфилъ каждую копйку у меня посл этого отнять можетъ.
— А ты не давай, научаетъ пожилая чернобровая женщина въ коричневомъ платк на голов.
— Да какъ тутъ не отдашь-то? Вотъ и не отдавала, а видите, какое сейчасъ происшествіе было.
— На другой-бы заводъ теб перейти, что-ли? совтуетъ рябая рыжая женщина…
— А книжка-то расчетная? Въ расчетной книжк прямо сказано, чтобы до Александрова дня я на здшнемъ завод работала. Не отпустятъ, расчета не дадутъ, судиться будутъ, — отвчаетъ баба.
— Попроси приказчика,
— Совсмъ сладу нтъ. Ужасти какой человкъ пронзительный! Вотъ ужъ правду хохолъ. И вс, говорятъ, они, хохлы, таковы.
— Ежели приказчикъ и освободитъ съ этого завода, то все она себ на другомъ завод теперь мста не найдетъ. Не возьмутъ. Куда теперь съ порядовщицами-то?.. Работы на заводахъ скоро окончатся. Вдь ужъ люди говорятъ, первый Спасъ на двор, обсуждаетъ положеніе товарки третья женщина.
— Не возьмутъ, не возьмутъ. И то не возьмутъ, соглашается рябая женщина. — Гд теперь на заводъ взять новаго человка!
— Грхи! Совсмъ грхи! вздыхаетъ баба. — Одно остается, что никакихъ денегъ изъ конторы за заработку не брать, а приказчика просить, чтобы онъ самъ пятнадцать рублевъ въ деревню тятеньк выслалъ. Мн пуще всего паспортъ, чтобъ посл Покрова въ мамки поступить. Въ мамкахъ, милушки, выгодно. У насъ изъ нашего мста одна двушка въ мамкахъ жила, такъ цлое приданое посл ребенка себ получила. Отъ одежи два сундука ломились. И перину, и подушки, и одяло, и наволочки съ простынями, — все, все получила. Вотъ и мн хочется въ мамкахъ около господъ пообмыться и пообшиться, а то вдь у меня, душенька, никакой одежонки нтъ. Живу, живу, работаю, работало, руки какъ подушки вспухли и отъ сырой глины растрескались, а ничего у меня нтъ. Все подлецъ слопалъ! закончила баба, подняла подолъ платья и стала утирать заплаканные глаза.
— Конечно-же, не бери денегъ изъ конторы и попроси приказчика, чтобы онъ ихъ въ деревню на паспортъ выслалъ, согласились другія женщины.
А у воротъ завода попрежнему гудла гармонія, наигрывая «Чижика», попрежнему четыре женскія пары выплясывали французскую кадриль, а въ сторон отъ нкхъ, подъ ту-же музыку, три пьяные мужика, притаптывая ногами, выдлывали «дробь» русскаго казачка.
Поодаль на земл лежалъ какой-то совсмъ уже пьяный рабочій, барахтался и съ какимъ-то стономъ кричалъ «караулъ», хотя его никто и не думалъ трогать.
III
Къ вечеру шумъ около кирпичнаго завода еще боле усилился. Пьяныхъ все прибывало и прибывало; гармоніи гудли уже такъ, что ничего не выходило. Пьяная псня раздавалась уже въ десятк мстъ. Пли въ одиночку и никто никого не слушалъ. Голоса осипли. Ругань висла въ воздух. Ругались и женщины, откинувъ всякую стыдливость. Кадриль все еще продолжалась. Пары вертлись, какъ куколки на шарманк, хотя уже были далеко нетверды на ногахъ. Въ 8 часовъ прозвонили на завод къ ужину, но къ ужину немногіе явились. Водка отшибла апетитъ. Многіе изъ относительно трезвыхъ ради праздничнаго дня позаправились уже въ трактир ситникомъ съ колбасой или ветчинону ситнымъ пирогомъ съ рисомъ, купленнымъ въ лавочк и ихъ ужъ не тянуло къ артельному котлу щей изъ ржавой солонины и къ солодовому хлбу. Въ полномъ состав пришла ужинать только смна рабочихъ отъ обжигательной печи или отъ «берлинки», какъ ее называютъ. Печь работаетъ и день, и ночь и въ будни, и въ праздникъ. Жерла ея или камеры, гд «сидитъ» обжигаемый кирпичъ, потухаютъ только тогда, когда кирпичъ обожженъ, но он потухаютъ по очереди, и всегда какая-нибудь камера пылаетъ скрытымъ подъ чугунными вьюшками огненнымъ адомъ, всегда дымится легкимъ дымкомъ высокая, упирающаяся въ небо, красная кирпичная труба обжигательной печи. Около этой печи всегда нсколько человкъ рабочихъ, работающихъ по смн. Тутъ всегда обжигало, всегда пять-шесть человкъ, подвозящихъ на тачкахъ дрова. Рабочіе отъ печи явились, однако, къ ужину далеко посл звонка. Назначенные на смну ихъ другіе рабочіе приходили къ печи поодиночк и задержали ихъ на работ. Какъ ни старался прикащикъ завода сохранить эту ночную смну рабочихъ трезвыми, ему это удалось только въ слабой степени. Ночная смна была полупьяна. Обжигало, молодой человкъ лтъ двадцати пяти, съ маленькой блокурой бородкой, съ серебряной серьгой въ ух, въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ, въ кожанномъ картуз и въ красной кумачевой рубах, запрятанной въ брюки, выругался, что долго не шли ихъ смнять, и сдалъ свой постъ старику-обжигал, пришедшему медленно къ печи, шагъ за шагомъ, и курящему трубку-носогрйку. Старикъ, разумется, не остался въ долгу и въ свою очередь выругался. Старикъ-обжигало одтъ былъ также, какъ и молодой обжигало,
Смна свершилась. Молодой обжигало накинулъ на плечи пиджакъ и вышелъ изъ-подъ печнаго шатра. Лицо его было красно и покрыто пятнами печной сажи и копоти, потъ съ него лилъ градомъ, рубашка была мокра. Выйдя за шатеръ, онъ остановился и потянулъ въ себя полной грудью свжій воздухъ, досталъ изъ кармана платокъ и сталъ отирать имъ лицо. На обжигалу вяло пріятнымъ вечернимъ холодкомъ. Онъ то и дло потрясалъ на груди рубаху, стараясь ее высушить. Постоявъ немного и отдышавшись свжимъ воздухомъ, онъ закурилъ папироску и тихо направился къ жилымъ постройкамъ завода. Вечеръ былъ прелестный. Рка была гладка какъ стекло. Большимъ красно-золотымъ шаромъ садилось солнце за ркой, опускаясь за деревья и покосившіяся ветхія избы. Около жилыхъ заводскихъ построекъ, у воротъ все еще шло пьяное праздничное ликованье. Свжему трезвому человку показалось оно какимъ-то адомъ, хотя онъ уже и привыкъ къ этой обстановк и шелъ отъ огненнаго ада. Пьяныхъ все еще прибывало. Шатаясь брели они изъ трактира домой, пропивъ вс имвшіяся у нихъ деньги. Нкоторыхъ пьяныхъ вели и тащили мене пьяные товарищи. Были и такіе, которые, не будучи въ состояніи идти, упали и спали въ сторон отъ дороги: Въ одной изъ группъ возвращавшихся домой пьяныхъ рабочихъ слышался восторженный возгласъ:
— Вотъ новоладожскіе молодцы! Совсмъ молодцы, колъ имъ въ горло! Это заводскіе, настоящіе заводскіе! Они знаютъ, какъ надо пить. Пили въ складчину, и семь рублевъ пропили. Мелкой посудой и не спрашивали, а все: «четверть! четверть!» Дядя Пантелей! Слышь! Новоладожскіе семь рублевъ пропили. Одиннадцать человкъ сложились и семь рублевъ пропили. Полтину на закуску, а шесть съ полтиной копечку въ копечку пропили. Дядя Пантелей!
Но дядя Пантелей ничего не понималъ. Въ опоркахъ, въ картуз, надтомъ козырькомъ на бокъ, онъ брелъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону, м. бормоталъ себ что-то подъ носъ, безсмысленно пуча глаза и оснащая свое бормотанье ругательствами.
Возвращались изъ трактира и пьяныя и полупьяныя женщины, даже двушки. Кто плъ псни, кто переругивался другъ съ дружкой. Показалась совсмъ пьяная старуха, растрепанная, мокрая, очевидно упавшая гд-нибудь на берегу въ рку. За ней бжали ребятишки и дразнили ее, дергая ее за мокрое платье. Вода буквально лила съ нея. Старуха отбивалась отъ мальчишекъ, оборачивалась, стараясь ухватить котораго-нибудь изъ нихъ за волосы, но мальчишки съ звонкимъ смхомъ увертывались.
Показались дв двушки, Дунька и Матрешка, заводскія сердцедки, изъ-за которыхъ много было дракъ на завод, об молоденькія, об хорошенькія, об полупьяныя. Он также шли изъ трактира. Дунька была брюнетка, маленькая, полненькая, но хорошо сложенная, съ красивыми большими глазами и тяжелой косой. Матрешка была блондинка, рослая, плотная, круглолицая, съ широкими плечами и бедрами и румянцемъ во всю щеку — типъ русской деревенской красоты. Дунька даже слегка покачивалась, держа въ рук тюрюкъ изъ срой бумаги, и, вынимая оттуда мятные круглые пряники, жевала ихъ. Матрешка пла псню и махала платкомъ все еще продолжавшимъ танцовать около заводскихъ воротъ французскую кадриль. Дунька очень нравилась молодому обжигал, но мало обращала на него вниманія, такъ какъ этотъ обжигало былъ человкъ трезвый, водки совсмъ не пилъ и въ трактиръ ходилъ рдко, гд сама Дунька положительно каждый праздникъ присутствовала съ своими обожателями и угощалась на ихъ счетъ пивомъ и вишневой наливкой. Дунька была одта на городской манеръ, въ свтло-синее шерстяное платье, новое, хотя и запятнанное при угощеніяхъ, въ шерстяной цвтными букетами по темному фону платокъ на плечахъ, и имла красную ленточку въ волосахъ. Матрешка была въ ситцевомъ розовомъ платъ, сшитомъ на деревенскій манеръ, съ узкой и короткой юбкой и съ широкой кофточкой, а на голов имла шелковый яркій платокъ. Короткая юбка Матрешки давала возможность видть ноги ея съ широкими ступнями, обутыя въ срые чулки и кожанные полусапожки грубой работы. Дунька была въ относительно франтовыхъ башмакахъ съ каблуками и виднлись даже розовые чулки.
Обжигало, завидя Дуньку и Матрешку, вспыхнулъ, встрепенулся, надлъ, до сего времени только накинутый на плечи, пиджакъ въ рукава и, застегнувшись, направился къ двушкамъ. Поровнявшись съ ними, онъ снялъ картузъ и учтиво поклонился. Дунька кинула ему въ лицо огрызкомъ пряника и, не отвчая на поклонъ, спросила:
— Не опять-ли съ глупыми наставленіями? Въ такомъ раз, пожалуйста, подальше отъ нашей сестры.
Обжигало промолчалъ, тяжело вздохнулъ и пошелъ съ ней рядомъ.