В дальних плаваниях и полетах
Шрифт:
Трудную и пеструю жизнь прожил этот одинокий пятидесятитрехлетний человек. В юности Вилькович эмигрировал из Гродненской губернии в Америку; подобно тысячам соотечественников, он поддался уговорам вербовщика, сулившего райскую жизнь обездоленным украинским, польским, белорусским крестьянам и батракам. Неугомонный, преследуемый неудачами, Беннет сменил множество профессий. Асфальтировал улицы в Лос-Анджелесе. Служил конюхом на ипподроме. Расклеивал афиши. Нанялся матросом на китобойное судно. Строил железную дорогу из Скагуэя в Белую Лошадь. На полтора года продался в рабство южноамериканскому плантатору. Пикетировал доки Вальпараисо во время забастовки грузчиков. Занялся старательством у Полярного круга и, конечно, прогорел. Чтобы выплатить долги, заготовлял дрова
— Нужда заставляла браться за такое, что и вспоминать совестно, — сказал наш гость. — Но всегда оставался честным человеком и милостыни не просил…
— Удивительно, что вы так хорошо владеете родной речью, — заметил Беляков.
— Язык матери негоже забывать, — с достоинством ответил Беннет. — Много русских людей в разных странах рассеяно — где только не встречал я земляков! Даже на кофейной плантации в Бразилии. И разговор у нас всегда был родной, русский… Еще, скажу вам, большой я охотник до романов, книжки российские старался где придется добывать — в той же Канаде, в Чили, Перу… У наших русских матросов выпрашивал в портах. А когда в Джуно попал, наведывался к православному священнику Кашеварову — большущая у него библиотека! Может, слышали о нем? Образованный человек, из старейшей российской фамилии… В Ситке, Сьюарде, Анкоредже, Номе тоже есть с кем на родном языке потолковать. Разговор у здешних россиян особый, старинный какой-то, да и песни со времен Адама. Газеты русские я и сейчас читаю, беру у Элии Абрамовича с «Голденстрима» — получает он «Правду», «Большевик» и «Крокодил». Больше трех недель из Москвы идут, а зимой, бывает, около месяца.
Судьба основательно потрепала, но не сломила Беннета. Настойчивый и упрямый, он не терял надежды, что рано или поздно поймает увертливую и капризную птицу счастья, но она витала где-то далеко.
— Один раз только рядом показалась, да вскорости и упорхнула, — усмехнулся Беннет.
Тысячи километров исколесил и исходил он от Аргентины до Берингова пролива. Кочевая жизнь осточертела. Ему было уже под пятьдесят, хотелось зажить оседло. Как раз подвернулась работа на прииске «Голденстрим» — «Золотой поток», близ Фэрбенкса. Кончилась нужда! Он даже откладывал понемногу на «черный день».
— Когда у меня набралось полтысячи долларов, я чувствовал себя миллионером — маленьким, разумеется, — рассказывал Беннет. — Снял недурную комнату, хорошо питался, посещал кино. Присаживался у стойки бара, не боясь, что хозяин зарычит на меня тигром и турнет в три шеи. Но все же было тоскливо, одиноко. Думалось: почему у меня нет семьи, почему я остался бобылем?..
А несчастье подстерегало новоявленного богача. На неисправном участке узкоколейки опрокинулась груженая вагонетка и размозжила Беннету ступню. Его отвезли в лечебницу доктора Робинсона, на место Джона встал новый рабочий, а конторщик выписал пострадавшему расчетный чек. На этом отношения между Беннетом и приисковой компанией были закончены.
Операция обошлась ему в полтораста долларов — «ровно пятьдесят за каждый ампутированный палец, еще по-божески взяли, Робинсон мог содрать целиком всю шкуру — ведь податься-то больше некуда!» Двенадцать долларов ежесуточно обходилось пребывание в госпитале.
— Когда я выписался из робинсонской лавочки, от капиталов моих осталось меньше сотни долларов. Потом месяца два ходил в амбулаторию, каждый раз оставлял пятерку… Что?.. Нет, компания не уплатила ни цента. Судиться было бесполезно: адвокаты компании убедили бы суд, что в увечье виноват я сам, — за это они жалованье получают…
И вот полтора года он без работы. Кормится случайными заработками: натирает полы, помогает собирать передвижные домики, малярничает, моет автомобили, колет дрова для кухни «Мадл».
— Доллара два, иногда и три перепадает, ну, а обедом Пипу меня всегда угостит, добряк он. Девицы Фреда и Джейн тоже, бывало, выручали… Теперь я уже не горюю о своем одиночестве: будь у меня семья, пропали бы мы!..
Весной «Фэрбенкс эксплорейшен компани» набирала рабочих.
— Вот что у меня осталось за тридцать шесть лет работы, — сказал Джон, вывернув пустые карманы.
О своем будущем он не хотел задумываться.
Мы попросили его рассказать о достопримечательностях Фэрбенкса, об интересных людях. Беннет улыбнулся:
— Я ведь тоже из пионеров. Правда, не из самых ранних, однако по давности Старому Чарли мало уступаю. Он небось наговорил вам с три короба: какой, дескать, замечательный город Фэрбенкс! «Золотое сердце», «Звезда Севера», «Жемчужина Аляски»! Кто этому поверит? Разве только туристы. Бывают такие, что для них самое большое лакомство — это стори, рассказы почуднее. Тут самая пожива ловкачам. Есть у нас Джерри Хигер — бездельник и пустозвон, каких мало. На Аляске он года три, а послушали бы, как перед желторотыми и лопоухими распинается! «Я, говорит, пионер, и вся семья наша такая. На этом вот месте двух полярных волков застрелил мой папаша — знаменитый был траппер! А на том берегу индейские воины в полном вооружении справляли свои праздники…» Умора! Туристы развесят уши, а Хигер видит, что клюнуло, и заливает: о самородке величиной с телячью голову, об индейских колдунах-предсказателях, о премудрой росомахе, понимающей человеческую речь. И туристы — на крючке. Краснобай плотно приклеился, кормится заодно с ними, водит их и врет, а напоследок кладет в карман несколько бумажек… Признаюсь, я тоже не без греха, и на это судьба толкала… По правде же ничего примечательного в нашем городе нет.
— А мы представляли себе Аляску по романам и рассказам Джека Лондона и ехали сюда, как в страну чудес, хотя и не забывали, что с тех пор прошло без малого полвека, — сказал я.
— То-то и есть! Прежних порядков и я уже не застал, а ведь на Юкон впервые попал лет тридцать тому… Кроме Элама Харниша, живых свидетелей в городе, пожалуй, не осталось.
— Кого вы упомянули?
— Элама Харниша. Он дружил с Лондоном, вместе они путешествовали. Потом Лондон описал его в романе…
— «День пламенеет»! «Красное солнышко»![1] — почти одновременно воскликнули мы с Михаилом Васильевичем. — Где же теперь Харниш? Сколько ему лет?
— За семьдесят! Живет в Фэрбенксе, такой же одинокий, как я…
Элам Харниш здесь, в Фэрбенксе! Харниш — герой Юкона, отважный золотоискатель, победитель тропы! Великодушный, отзывчивый, щедрый, с открытым сердцем, верный товарищ. Слава о его подвигах гремела от мыса Барроу до Чилкутского перевала — в индейских хижинах, эскимосских ярангах, в поселках пионеров. Жизнь представлялась Харнишу увлекательнейшей игрой, и он азартно вступал в борьбу — сильный, молодой, красивый, никогда не унывающий, общий любимец. Слово его было крепко, как сталь. Новички с благоговением глядели на него.
Это он за шестьдесят суток промчался с почтой на собаках по торосистым льдам и вязкому снегу из юконского городка Сёркл в Дайе, к Соленой Воде, и обратно. Это Элам Харниш в голодную зиму спас от смерти индейское племя танана; пересек пустынную тундру, чтобы доставить весть о китобойной флотилии, затертой в Ледовитом океане; вступил в единоборство с медведем и победил. Это он, воплощение концентрированной энергии и силы, кидал в снег одного за другим своих друзей-золотоискателей, рискнувших схватиться с ним, и, заключив пари, поднял груду мешков с мукой — на полтораста фунтов больше, чем удалось великанам Олафу и Луи… А лютая голодовка, пережитая им и Элией Дейвисом на берегу реки Стюарт! Все живое ушло из этого края, лишь изредка слышалось верещание белки. Обессиленные, с помраченным сознанием рылись они в снегу, отыскивая прошлогодние сморщенные ягоды, питались отваром из почек ивы, корой молодых деревцев. Когда голод свалил спутника, Харниш с ружьем в леденеющих руках часами подстерегал пушистого зверька. Лучшие куски добычи он отдал товарищу… Весна взломала ледяной панцирь реки… Харниш сам не понимал, откуда взялись у него силы, чтобы втащить полумертвого Дейвиса в лодку; их понесло по течению к спасительной Шестидесятой миле…