В доме Шиллинга
Шрифт:
– Что я сдлала? – повторила она съ досадой и надувшись. – Я убжала. Разв это такъ дурно? – Онъ молчалъ и со страхомъ прислушивался, – теперь лучше не приходила бы его строгая мать. Ему казалось, что его сокровище, его кумиръ попалъ въ львиный ровъ.
– Пожалуйста, Феликсъ, не стой тамъ, какъ пораженный громомъ! – съ нетерпніемъ сказала Люсиль и сердито надвинула на лобъ соломенную шляпку. – Шутка не удалась, какъ я вижу, я думала, что это будетъ забавне! Что касается меня, – она небрежно пожала плечами, – я могу ухать обратно, если не во-время попала.
– Нтъ, нтъ, – вскричалъ молодой человкъ; онъ порывисто прижалъ ее къ своему сердцу и покрывалъ ея нжное личико страстными поцлуями.
– Уфъ! – отряхнулась она, со смхомъ вырвавшись отъ него. Она бросила
– Ну вотъ, теперь ты опять умникъ, сокровище мое, – сказала она. – Если-бы ты вчера былъ у насъ! Что у насъ было, ты и представить себ не можешь!… Мама телеграфировала, что свихнула себ ногу и потому не можетъ продолжать гастролей, что директоръ позволилъ мн танцевать вмсто нея Жизелль въ балет „Жизелль и Виллисы” и что я должна тотчасъ хать туда… Я въ это время cидла на балкон и лакомилась вмст съ какаду конфектами, которыя ты мн привезъ; телеграмма произвела такой переполохъ, какъ бы лопнувшая въ дом бомба: горничныя, лакеи, даже кухонный персоналъ – вс бгали взадъ и впередъ и суетились, какъ муравьи.
Она закончила свое описаніе короткимъ мелодическимъ смхомъ и старалась снова прицпить свои золотые часики, которые она нечаянно быстрымъ движеніемъ выдернула изъ за пояса.
– Я бы желала только, чтобы ты видлъ бабушку, – продолжала она. – У нея опять невралгія въ лвой ног и она сидитъ, какъ прикованная, въ кресл… Ты знаешь ея гордый властный взглядъ, внушающій уваженіе, а когда она начнетъ говорить о своемъ род, о давно истлвшемъ маркиз Ружероль, мн даже длается страшно. Она снова пересчитала всхъ Генриховъ и Гастоновъ, кости которыхъ каждый разъ перевертываются въ могил, сердито топала здоровой ногой и говорила, что мама глупо длаетъ, отправляя меня, послдній отпрыскъ древняго рода, въ дорогу съ одной только Минной, глупой горничной – ну, a по моему совсмъ даже не глупо!
Она лукаво усмхнулась. При каждомъ ея неизъяснимо-граціозномъ движеніи звенли дорогіе браслеты на ея рукахъ, шуршало серебристое срое шелковое платье, и сильный ароматъ розъ уже давно заглушилъ запахъ фiалокъ, распространявшійся отъ шкафа съ бльемъ.
Теперь она пытливо смотрла на молодого человка своими большими глазами, казавшимися то карими, то зелеными. Онъ стоялъ какъ бы въ оцпенніи, опираясь рукой на столъ. Забывъ и о грозномъ положенiи длъ въ настоящую минуту и о томъ, что они въ комнат смертельно оскорбленной имъ матери, онъ только слушалъ и смотрлъ на это цвтущее веселое существо, которое граціи такъ щедро осыпали дарами. Она прочла въ лиц его восторженное упоеніе и бросилась ему на грудь.
– Глупый Феликсъ! – сказала она и потрясла его за ухо. – Что съ тобой было, когда я пришла? A я пришла такая гордая своей блестящей продлкой, выполнить которую было не такъ-то легко… У меня вдь отъ мамы врожденная потребность прыгать, плясать, а больше всего слышать изъ тысячи устъ „браво“, видть восторгъ тысячи глазъ – все это говорило во мн, милый, громче, чмъ ты думаешь.
И ловкимъ движеніемъ, точно змя, она выскользнула изъ его объятій, между тмъ, какъ его густыя блокурыя брови вдругъ мрачно нахмурились. Она засмялась и стала ихъ разглаживать рукой.
– Бабушка очень сердилась и бранилась за телеграмму, – быстро продолжала она, чтобы сгладить непріятное впечатлніе, – но сейчасъ же велла укладываться у себя на глазахъ въ столовой. Праведный Боже! Какая закипла работа! Минна и старая бабушкина ворчливая камеристка притащили по крайней мр половину гардероба и скоро бабушка вмст со своимъ кресломъ исчезла за горой газовыхъ юбокъ, и я видла по временамъ, какъ по ея чепчику мелькалъ желтый шлейфъ въ то время, какъ она бранилась и распоряжалась… Ахъ, Феликсъ, у меня подергивались ноги при вид всхъ этихъ блестящихъ театральныхъ принадлежностей, постепенно приготовленныхъ для меня мамой; а когда былъ принесенъ восхитительный костюмъ Жизеллы, у меня на глазахъ навернулись слезы… Но, ты успокойся, – вдь я по уши влюблена въ тебя, – я мужественно проглотила свои слезы и въ душ смялась надъ „Madame Lazare n'ee de Rougerole“ [6] ,
[6] Мадам Лазар, урожденная Ружероль.
Онъ вздрогнулъ, точно крыша обрушилась на него, – страшная дйствительность снова возстала передъ нимъ!
– Нтъ, она не подетъ сюда, – сказалъ онъ глухимъ голосомъ, – да и ты не можешь здсь оставаться, Люсиль.
Теперь только она оглядлась кругомъ и смясь, всплеснула руками.
– Ахъ, какъ это чудно, ты попалъ въ кладовую своей матери? – сказала она, показывая на открытые шкафы. – Откровенно говоря, я ни за что не хотла бы остаться здсь навсегда, – прибавила она после дальнйшаго осмотра; она содрогнулась, когда взоръ ея скользнулъ по глубокой арк, въ которой царилъ мракъ. – Я бы смертельно боялась здсь. Когда ты мн говорилъ о монастырскомъ помсть, я представляла себ мраморныя колонны, величественныя арки и фонтаны во двор. И вдругъ работникъ приводитъ меня къ этому ужасному гнзду и увряетъ, что это монастырское помстье – я чуть не побранилась съ нимъ. Боже мой! Какой входъ! Я чуть не попала въ ведра, стоящія на дорог: маленькій ребенокъ отчаянно кричалъ гд-то. Наврно это маленькій Вольфрамъ, надежда рода? – въ сняхъ пахло жаренымъ саломъ – пфъ… сало!… и потомъ эта милйшая особа, которая привела меня сюда и которая, какъ мн кажется, представляетъ собой и швейцара, и лакея, и горничную. Она многозначительно усмхалась и покровительственно похлопала меня по спин.
На ея нжномъ бломъ лбу появились складки, и она прибавила полунасмшливо, полуозабоченно.
– Насколько я понимаю, Феликсъ, ни мама, ни бабушка не должны никогда быть здсь. Вышелъ бы страшный скандалъ, и несчастные Ружероль должны были бы en tour [7] перевернуться въ своихъ гробахъ.
– Успокойся, Люсиль, ни мама, ни бабушка никогда не попадутъ въ этакое непріятное положеніе, – возразилъ молодой человкъ, тяжело дыша, – пойдемъ и мы отсюда.
– Какъ, сегодня же вечеромъ? – прервала она его съ изумленіемъ. – He повидавъ твоей матери?
– Моя мать не приготовлена къ пріему такой гостьи, какъ ты.
– Ho, Боже мой, я совсмъ не взыскательна! Ты самъ всегда говоришь, что я мъ и пью, какъ птичка – конечно, сала я сть не буду. Но фрау Вагнеръ, наша старая кухарка говоритъ постоянно, что въ каждомъ порядочномъ дом всегда найдется въ буфет майонезъ или что-нибудь въ этомъ род, что я люблю.
Онъ крпко сжалъ губы, молча взялъ со стола соломенную шляпу и тихо и осторожно надлъ ее на темные локоны молодой двушки.
– Ну, какъ хочешь, – сказала она, пожимая плечами, и приколола шляпу золотой шпилькой. – Мы пойдемъ въ отель.
– Нтъ, я поведу тебя въ домъ Шиллинга, къ нашему другу, барону Арнольду.
– Это мн нравится, я очень этому рада, Феликсъ! Милый баронъ Шиллингъ! Я его люблю!… А увижу я его молодую жену? Я умираю отъ любопытства, красива ли она, – для меня это самое главное, было бы теб извстно.
При этихъ словахъ она встала на цыпочки, что-бы посмотрть въ висвшемъ между двумя окнами маленькомъ зеркал, „прилично“ ли надта шляпа, но, со смхомъ махнувъ рукой, отказалась отъ этой попытки.