Въ двнадцатомъ часу
Шрифт:
Ни одному слову не поврила Констанца. Письмо она показала прекрасному кавалеру и просила его посмяться вмст съ нею надъ презрнными клеветами несчастнаго соперника. Но кавалеръ не смялся — напротивъ, сдлался очень серіозенъ и посл короткаго размышленія сказалъ:
— Хорошо, что дло во-время обнаружилось, потому что рано или поздно истина вышла бы наружу. Все правда, что сообщаетъ теб безыменное письмо, которое непремнно прислано этимъ господиномъ, за что я пущу ему пулю въ лобъ. Но въ сущности что-жъ за бда? Въ нашихъ отношеніяхъ отъ этого перемены не будетъ, кром только того, что ты знаешь теперь, что жениться на теб я никакъ не могу. Ты остаешься тмъ же, чмъ была — моею дорогою любовницей, — а я буду давать теб ежегодно по тысяч или по дв тысячи талеровъ, или даже больше, сколько ты хочешь... усиливалъ онъ свои предложенія по мр того, какъ видлъ, что Констанца съ каждымъ его словомъ становилась блдне.
Констанца
Чрезъ нсколько лтъ посл этого на маленькомъ театр въ Лондон выступила танцовщица, о которой мнніе публики было очень разнорчиво. Одни говорили, что она образецъ трогательной миловидности и увлекательной граціи; другіе увряли, что ея движенія томны, ея пируэты не довольно высоки; одни утверждали, что прекрасне ея не найти женщины въ цломъ мір; другіе же полагали, что конечно она была когда-то красавицей, по что время, болзни и горе произвели сильныя опустошенія въ ея красот. Но какъ бы тамъ ни было, вышло, что балерина имла очень сомнительный успхъ и директоръ безъ церемоніи объявилъ ей, что онъ предоставляетъ ей выборъ вступить въ число кордебалета или искать счастья на другомъ поприщ.
Она ршилась на первое. Лучше другихъ она знала, что ея выполненію недостаетъ настоящей силы, какъ ея красот первой свжести; что болзнь и горе безвозвратно сокрушили красоту, навсегда надломили силу. Она знала, что носитъ смерть въ сердц, и что на подмосткахъ, среди аплодисментовъ и шиканья публики, она дотанцовываетъ танецъ смерти.
А между тмъ ей надо жить — не для себя; нтъ! жизнь для нея тяжелое бремя — а для ребенка, для своей дочери, которую она страстно любила, со всею любовью выстрадавшагося сердца. Для себя она давно бы нашла забвеніе и покой въ водахъ Темзы, но для своего ребенка она охотно выносила пытку и позоръ жестокой судьбы, лишенія, недостатки, нужду и — что еще ужасне того — даже пытку съ разбитымъ сердцемъ танцовать и улыбаться предъ публикою, которая не имла и не можетъ имть милосердія, и вс эти неисчислимыя униженія, которыя безжалостно наносили ей грубый директоръ и пошлые сотоварищи; бдной, болзненной женщин и безъ того было слишкомъ трудно упражняться въ своемъ искусств и исполнять свою обязанность, но все это она выносила и еще больше готова была выносить. Есть ли что невозможное для матери, когда дло идетъ о ея дитят? И съ какою трогательной нжностью она заботилась о своей дочери, какъ старалась вс камешки съ ея дороги своею рукою отсторонять — она, которая ежедневно безъ пощады разрывала свои ноги по острымъ терніямъ на жесткомъ пути своей горестной жизни!
Величайшая ея забота состояла въ томъ, что она могла умереть, прежде чмъ успетъ поставить свою Фанни за ноги, такъ чтобъ она сама могла прокормить себя. Ей было понятно, что положеніе свое она могла бы существенно улучшить, еслибъ позволила Фанни вступить на театръ; вс говорили, что Фанни такая красавица, что одною уже своею красотой произведетъ эфектъ.
Но Констанца содрогалась при одной этой мысли. Какъ! неужели она сама толкнетъ въ эту пропасть грховъ свое дитя, своего ангела, броситъ эту чистоту въ лужу грязи?... Никогда, никогда этому не бывать! Ни за какія сокровища Индіи! Разв она сама поколебалась хотя бы на минуту, когда ей предоставленъ былъ выборъ между блестящимъ позоромъ и жизнью полною нужды и лишеній? Фанни никогда не узнаетъ, что красота можетъ быть вывскою порока. По ея плану, надо дать двочк самое лучшее образованіе, а потомъ помстить ее воспитательницею дтей въ какомъ-нибудь почтенномъ семейств. Она не сомнвалась, что успхъ увнчаетъ ея планъ, и потому сама сдлалась учительницею своей дочери. Она сама говорила хорошо почти на всхъ европейскихъ языкахъ; читала она очень много и съ большимъ толкомъ. Сама она голодала, чтобъ только дочери своей купить граматику или другую необходимую книгу. Ея попечительность не даромъ пропадала: Фанни привязалась къ своей матери съ такою же безпредльной любовью, съ какою мать любила ее, и успшно училась всему, чему мать желала ее обучить, училась изъ любви къ матери, хотя ея любознательность не всегда равнялась ея любви.
Такъ Фанни достигла шестнадцатилтняго возраста, не больше зная о житейскихъ длахъ, какъ и принцеса какая-нибудь, воспитанная подъ самымъ тщательнымъ надзоромъ. Изъ своей маленькой квартирки она никогда не выходила безъ матери, которая не подумала, что преждевременная, вынужденная опытность и знаніе человческихъ длъ часто составляютъ самую надежную и даже единственную защиту и охрану бдныхъ и всми покинутыхъ
Ръаз вечеромъ Фанни въ ожиданіи матери сидла за своими книгами; вдругъ сильный стукъ раздался въ дверь. Смшанные голоса, ничего добраго не предвщавшіе, требовали, чтобъ она отворила. Дрожа отворила Фанни. Мать ея была принесена — мертвою. Ея жизнь давно уже висла на ниточк и въ этотъ вечеръ, когда она вышла съ подмостковъ за кулисы, кровь вдругъ хлынула изъ нея и положила конецъ ея жизни.
За тмъ послдовали печальные, ужасные дни. Изъ надежнаго материнскаго покрова бдняжка была выброшена въ страшную пустыню одиночества, гд грозили ей неисчислимыя опасности, страшные призраки, которыхъ не въ состояніи понять неопытное, безпомощное дитя, а только могло догадываться и ужасаться. Одна, совсмъ одна въ Лондон, въ этомъ бурномъ мор, гд крикъ утопающаго неслышенъ, гд жизнь человка не иметъ большаго значенія, какъ мыльный пузырь, носящійся по волнамъ и чрезъ минуту исчезающій безслдно.
Мать унесли и похоронили на ближайшемъ кладбищ. Одна осталась Фанни въ пустой квартир. Изъ одежды и домашней утвари ей оставили только самое необходимое, все остальное потребовалось на покрытіе издержекъ для похоронъ. Нсколько золотыхъ бездлушекъ, оставшихся отъ прежнихъ лучшихъ дней матери, удалось ей спрятать отъ алчныхъ взоровъ людей, вторгшихся въ убжище печали. Все ея богатство заключалось въ нсколькихъ шилингахъ, да и т на другой же день потребовала хозяйка за квартиру и содержаніе.
Собственно говоря, Фанни въ первый еще разъ увидала свою хозяйку, безобразную, отвратительную женщину, на лиц которой вс гнусные пороки наложили свою печать. Она подробно разспрашивала Фанни, есть ли у нея какія-либо средства къ жизни, иметъ ли она родныхъ или знакомыхъ, къ которымъ могла бы въ нужд обратиться. Когда Фанни на вс вопросы отвчала отрицательно; это видимо обрадывало хозяйку, которая тутъ же сказала, что Фанни можетъ оставаться у нея въ дом, пока ей захочется, что она будетъ почитать ее вмсто дочери; вдь ей хорошо извстно, какъ тяжело переносить голодъ, почему она и иметъ искреннее состраданіе к несчастнымъ, беспомощнымъ сиротамъ. Многое еще она говорила въ томъ же род, что очень мало подходило къ ея лицу, но Фанни всему врила, и хотя безобразіе и отвратительная наружность старухи преисполняли бдняжку ужасомъ, однако она искренно благодарила ее за участіе, столь безкорыстное, какъ ей казалось. Когда старуха ушла, Фанни упала на колни и съ горячими слезами поблагодарила Бога за то, что послана ей спасительница въ такомъ крайнемъ бдствіи.
У старухи были дв дочери, который теперь стали навщать Фанни и показывать ей необыкновенное дружелюбіе и привтливость. Об были красавицы, но ихъ разговоры и способъ одваться возбуждали въ Фанни инстинктивный ужасъ, похожій на то чувство, которое испытываетъ человкъ, когда беретъ въ руки красивое ядовитое растеніе.
Комната, въ которой жила Фанни съ матерью, была и теперь ей предоставлена, но обдать она должна была приходить съ хозяйками, и хотя он видимо при ней принуждали себя, а все же она довольно и видла, и слышала отъ нихъ такого, что заставляло ее всякій разъ радоваться, что она могла спасаться отъ нихъ въ своей комнатк. Мучительне всего для нея были прогулки, къ чему постоянно принуждала ее старая хозяйка, показывавшая необыкновенную заботливость о ея здоровь. Фанни бывало выходила на улицу только рядомъ съ матерью и всегда подъ плотною вуалью, чего строго требовала ея мать. И теперь Фанни желала оставаться врною этой привычк, но старуха и слышать о томъ не хотла.
— Ты находишься въ почтенномъ обществ, милое дитя, возражала она: — и потому нтъ теперъ никакой причины скрывать твое лицо отъ добрыхъ людей.
Но Фанни находила, напротивъ, очень много причинъ, чтобъ такъ поступать. Старая хозяйка выбирала самыя многолюдныя улицы и бульвары для прогулокъ, и именно предъ самымъ захожденіемъ солнца, когда толпы праздношатающихся высыпаютъ на гулянье. Съ ними встрчалось очень много мужчинъ, которые разглядывали Фанни такими ужасными глазами, что вся кровь бросалась ей въ лицо. Многіе изъ этихъ мужчинъ оказывались знакомыми хозяйк. Они небрежно кивали ей головою, когда она съ семьею проходила мимо, и тотчасъ начинали смяться и подталкивать другъ друга. Нкоторые же изъ нихъ подходили къ старух и что-то тихо съ нею говорили, но такъ тихо, что Фанни ничего не могла понять, о чемъ у нихъ дло идетъ. Все это, такъ сильно тревожило Фанни, что она просила хозяйку позволять ей оставаться дома, но старуха и слышать не хотла, смялась надъ ея трусостью, разъ выбранила ее плутовкою, въ другой разъ назвала кокеткой, которая очень хорошо знаетъ, какъ ей къ лицу эта недоступность и что съ такою сдержанностью она сдлаетъ счастливую карьеру.