В джунглях Юга
Шрифт:
Смерть Дерзкого, которого все любили, конечно, очень опечалила мою приемную мать, однако радость от того, что мы с отцом вырвались из огня, чудом избежав смерти, все затмила. Сейчас она с головой ушла в суматоху приготовления ужина — в доме был гость.
Я слышал, как Ко послали за вином в деревню; слышал, как кричит во дворе пойманная утка, но я не шевельнулся и остался на прежнем месте, дожидаясь рассказа Ба Нгу. Я решил, что имею право отдохнуть за несколько дней мытарств, и сам себе казался сейчас совсем взрослым, на равных правах с отцом принимающим гостя.
— Они меня схватили, когда я был очень пьян! — вдруг сказал Ба Нгу. Он откашлялся и со смущенной улыбкой посмотрел на отца. — Я отвез жену и детей к родичам и только пересек реку, как наткнулся на их десант. Хозяин лодки — чтоб он сдох, только что вместе пили! — бросил и лодку и меня и удрал, спасая свою шкуру. А я остался лежать, как боров на вертеле, и они меня забрали и притащили в какой-то большой храм…
— Храм под большими деревьями у трех рек? — кивнул отец.
— Точно, это самое место! Ну и народу они там собрали! Строить
«Из какой деревни?»
«Из какой… да из этой же», — решился я соврать.
Думал, изобьет сейчас. Но нет, рот чего-то скалит, улыбается, сигарету мне дает да еще так аккуратненько спичку зажигает.
«Пришел твой час, знаешь?» — говорит, точно кричит: может, подумал, что я глухой.
Выходит, еще развлекается, сигареткой угощает, перед тем как пристрелить. Но я не задрожал, нет. Пристрелить хочешь? Ладно, докурю-ка я сначала. А чего торопиться в самом деле, когда с жизнью прощаешься! Тот коротышка все стоит, ноги скрестил, лицо как фига, спину согнул, смотрит за мной, как кот за мышью. Потом вдруг как закричит: «Але!» — «Иди», значит. Ну точно, пристрелит! Я поскорее припомнил парочку лозунгов, чтобы крикнуть перед смертью: «Вьетнам для вьетнамцев! Независимость или смерть!..» Думал я, коротышка к реке поведет, а он повел обратно в храм. Там один офицер сидел прямо на жертвенном столике, вино пил… Подошли к нему, коротышка что-то пролопотал, и тот собственной персоной наливает рюмку и дает мне. А винище-то какое противное!
«Твоя судьба привела тебя туда, где есть деньги и вино. Пей сколько хочешь, слышишь, дед!» — тычет мне в спину хлыстом коротышка.
И стали они уговаривать меня стать шпиком. Чтоб их обоих могила взяла! Что пристрелит — не побоялся, а тут аж мурашки по спине побежали. Я мигом протрезвел. Коротышка расстелил передо мной карту, тычет во все пальцем, спрашивает: это что за канал, это какая протока, это чей дом да тот чей? Назвался, что из этой деревни, теперь скажи, что не знаю, — убьет! Я и стал кивать да дакать без разбора. Он дал мне зелененькую бумажку, сказал, чтобы я скрутил трубочкой да запрятал хорошенько за пояс, а если кто-нибудь из ихних арестует, вынул и показал. Что коротышка ни скажет, я все киваю. Напоследок он налил еще стаканчик, сунул мне в карман сотню пиастров и говорит:
«Как увидишь где-нибудь вьетминь или партизан, беги сразу в пост к большому начальнику, получишь еще…»
Я когда от храма отошел метров на сто, побежал без оглядки. Боялся, что позовут назад да сфотографируют для документа, тогда пиши пропало! Зеленую бумажку я вынул и зажал в руке, решил: встречу кого-нибудь из наших, сразу отдам. Ходил-ходил, ни одного черта так и не встретил. А бумажка мне ладонь так и жжет, так и хочется ее порвать и выбросить: ведь если ребята из самообороны арестуют раньше, чем успею ее отдать, пропаду безвинно! Ну да, к счастью, встретил самого уполномоченного, тот шел с Дерзким. Дерзкого я и раньше знал, а уполномоченного видел в тот раз, когда Хюинь Тана провожал в Тхойбинь. Я тут же протянул ему бумажку и все по порядку рассказал да еще отдал эти сто пиастров в фонд Сопротивления. Он похвалил меня за сообразительность и преданность, но и отругал за… ну, в общем, понятно за что. Но теперь, раз уж дело сделано, сказал он, надо хранить эту бумажку и ходить на пост как ни в чем не бывало и, если узнаю какие новости, сообщать своим. Благодарствуйте, говорю. Хоть расстреливайте, а туда не пойду! Дерзкий, тот только слушал, сам ничего не говорил. Но я боялся его гораздо больше уполномоченного. Эти слова на его груди — они прямо в душу меня жгли, лучше бы меня самым страшным проклятием заклеймили!.. Ну, уполномоченный недолго ругал, поговорил просто немного, чтоб я понял, и все. Он сказал, что мы не можем выбить пока врагов, наши бойцы сейчас оттянуты к югу, на опорную базу, поэтому пока у нас мало сил, нужно временно отойти и партизанить… Тут стали они оба, перебивая друг друга, говорить. Уполномоченный считал, что нужно выследить несколько солдат, которые идут на рубку леса, и перебить, а оружие забрать. Только имея оружие, можно что-нибудь сделать. Очень рассудительно говорил. Дерзкий настаивал, что прежде нужно убрать предателей: они назубок знают все окрестные леса, без них враги себе шею свернут. Тоже вроде рассудительно. Они заспорили даже, а потом уполномоченный сказал, чтобы я «выразил мнение». «Как это?» — спрашиваю. С кем согласен, говорит, за того подними руку. На чьей стороне больше будет, значит, его взяла! Они каждый за себя руку поднял. За мной дело стало: значит, за кем пойду, тот и победит. Никогда я еще не чувствовал себя таким важным! Но ведь за одного поднимешь, другой обидится, вот незадача. Я взял да и поднял сразу обе руки. Уполномоченный со смеху покатился, я тоже смеялся, только Дерзкий ничего… Потом мы втроем устроили засаду у реки. Загорали целых два дня и не дождались никого. А катера всё шныряли там, где река разделяется на три рукава: видно, мы засаду слишком далеко устроили… Потом уполномоченный пошел за подмогой в верхнее село, и мы с Дерзким остались одни…
Ба Нгу замолчал, свернул самокрутку, прикурил от лампы и, несколько раз сильно затянувшись, низко
— Он повел меня через лес, решил устроить засаду у развилки трех рек. Там у поворота, прямо над водой, стоит большое дерево…
— Очень открытое место, — заметил отец, сокрушенно вздохнув.
— Да, по обоим берегам ни деревца, ни кустика… Но он настаивал, чтобы засесть именно там. Взял арбалет, залез на дерево, на ту ветку, что нависла над самой рекой, и спрятался среди листьев омелы, что оплела это дерево. Я укрылся на берегу, зарылся в траву, как черепаха, только голову высунул. До самого полудня, как назло, не было ни одного катера, а два дня перед этим они каждое утро выходили. Я уж хотел позвать его назад возвращаться, как вдруг раздался шум мотора. На этот раз катер шел не со стороны храма, откуда мы его ждали. Видно, вчера куда-то ездили и теперь возвращались. Дерзкий тут же повернулся в ту сторону, я еще заметил, как дрогнула веточка омелы и показалось черное острие стрелы. Всех их на катере я хорошо видел. Целое отделение — восемь врагов и трое предателей, раздеты по пояс, кожа покраснела, как у вареных крабов, все в панамах. И коротышка мой там был, сидел на носу, панама на затылок откинута. Я тихонько так Дерзкому крикнул:
«Вон тот карлик с непокрытой головой!»
«О!..»
Он только и сказал «О!». Тут один из предателей положил автомат на колени и присел на борт закурить. Это место, точно, очень открытое, они и не боялись, видно, совсем. Не успел я и глазом моргнуть, как стрела воткнулась прямо ему в глотку. А ведь ни один листик не дрогнул, только и было слышно, как она пролетела. Предатель упал в трюм. Вторая стрела ударила в плечо какого-то бородатого солдата. Он выдернул ее, засмеялся, стал стирать с плеча кровь и тут же перекрутился волчком и грохнулся. Это рассказывать долго, а все произошло быстро, как удар молнии. Катер уже мимо дерева прошел, когда они опомнились и стали беспорядочно палить по обоим берегам. Пули кругом жужжат, а он как ни в чем не бывало на дереве сидит. Я думал, вот катер отойдет подальше, и уйдем. А тут из-за поворота еще один выскакивает на полном ходу. Там был офицер в белой фуражке и с золотыми галунами на плечах, самое малое — майор. Его я в храме не видел, и с ним женщина в военной форме, она в бинокль смотрела. Я увидел, как возле Дерзкого дрогнул пучок омелы. До катера оставалось еще примерно три полета стрелы. Вдруг женщина опустила бинокль, показала на омелу и что-то сказала тому, с галунами. Он выхватил у сидевшего рядом солдата автомат и прицелился. Пучок омелы снова пару раз шевельнулся… Я увидел, как Дерзкий высовывается оттуда, натягивая арбалет! Я хотел закричать, но язык точно присох. Пускал бы стрелу да прыгал бы в воду, и все тут! Но он все чего-то ждал. Тот, на катере, тоже не стрелял. Катер был уже совсем близко, женщина вдруг вскрикнула и хлопнула офицера по спине рукой. Тут же я увидел, как правая рука его задрожала. Я еще не услышал выстрела, видел только белый дымок, тонкий, как нитка, из дула автомата. Дерзкий упал в воду… Тот офицер избежал смерти только потому, что расстояние было больше, чем один полет стрелы. Дерзкий просто не смог бы… Я, забыв про страх, высунулся посмотреть, что с ним. Катер поднял волны, но я уверен, что вода вся была красной от крови… Тян, ты знаешь, что это была за женщина? Жена Рыбного Соуса, который раньше продавал кокосы и тыкву в Тякбанге!
Рука Ба Нгу тяжело опустилась на стол, из доверху наполненного стакана выплеснулось вино. Лампа замигала. Мне показалось, что это стены дома задрожали от переполнявшей их ярости. Я придержал лампу и обжег пальцы о горячее стекло. Вспомнилась холеная рука шпионки, сующая мне деньги в харчевне Толстухи… Эта рука похлопала по спине врага, подав знак открыть огонь, сразивший Дерзкого…
Отец долго сидел молча. На столе уже давно стоял приготовленный ужин, а он, забыв обо всем, пристально смотрел на огонь лампы.
Мама наконец окликнула его. Он медленно поднялся, взял из висевшего на стене бамбукового колчана оставшиеся три стрелы, положил их на тарелку и поставил на алтарь предков [38] . Рядом он поставил стаканчик вина, воткнул в горшочек с золой пучок благовонных палочек. Ничто в лице его не дрогнуло…
Глава XIV
СТРЕЛА ОТМЩЕНИЯ
Отец и Ба Нгу каждый день уходили в такую рань, что было еще совсем темно, а возвращались поздно, и мама очень беспокоилась. Но она хорошо знала характер отца: если он что-то задумал, тут уж не помогут ни слезы, ни уговоры, и потому молчала.
38
Алтарь предков — ритуальный столик; на нем во Вьетнаме ставят таблички с именами умерших предков.
После того происшествия враги расчистили все деревья и кустарник у развилки трех рек, расстреляли трех женщин, которые днем плыли по реке на лодке, и всюду развесили объявления, в которых за голову вьетминовца обещали тысячу пиастров. На подкупы они не скупились. Те, кто строил для них линию обороны, теперь стали получать три метра материи, немного хинина, две пачки сигарет «Голуаз» и лассе-пассе [39] .
Ба Нгу прожил у нас больше месяца, а потом уехал в Тякбанг. Он заметно приуныл оттого, что шпионка уехала с майором в провинцию Ратьзя и месть откладывалась.
39
Временный пропуск.