В году тринадцать месяцев
Шрифт:
Прихожу, шапку снимаю, говорю:
— Здравствуйте!
Он человек интеллигентный, в комнату приглашает. Захожу, они чай пьют. Жена и еще двое гостей. Он меня с ними познакомил, сказал, что я сосед и в некотором роде коллега. Это он на трубу намекал. Познакомил и смотрит нетерпеливо, думает, я чего-нибудь сейчас скажу соседское, ну, там насчет собрания жильцов в красном уголке, и уйду. А я сажусь за стол, радостно так говорю:
— Вот хорошо, что успел к чаю. Вы, Геннадий Николаевич, человек такой, что никого из соседей к чаю не пригласите, пока
У него на голове нежная лысинка. По краям прическа, а в середине лысинка. Она у него покраснела от недоумения, а жене нечего делать, наливает мне чаю.
Сижу, пью. Говорю:
— На улице снег, между прочим, выпал.
— Да, да, да, — нервно отвечает, как будто торопит меня, чтоб я побыстрей чай пил. А я не тороплюсь, — пододвигаю к себе коробку с тортом.
Уничтожил розу со всеми листиками и завитушками, противно, между прочим, один крем без теста есть, но приходится. Опять про погоду вспоминаю:
— А на крышах снег не держится.
— Да, — говорит, — весь ссыпается на землю.
Гости ихние отставили свои чашки-ложки, пошли в коридор в свои шубы и пальто залезать. До свиданья мне не сказали. Не обращаю внимания, сижу, пью. Пока он там их провожал, и у его жены попросил долить мне горяченького. Сыр тут на столе был, колбаса, я все это превратил в бутерброды. Он приходит весь взъерошенный от нервов, даже дергается. А я спокойно, по-соседски спрашиваю:
— Между прочим, я не посмотрел на градусник . Интересно, сколько градусов на улице? Вы не смотрели?
Он, конечно, смотрел, но ответить спокойно, по-соседски не может, говорит:
— Двадцать, двадцать, двадцать.
Мне было бы достаточно, если бы он один раз сказал, но если он такой неэкономный на слова, это его дело. Пью дальше чай. Говорю:
— А завтра снег возьмет и растает, как в прошлом-году. Вот будет смешно.
Снег еще не растаял, а он уже начал смеяться, как будто у него болезнь куру. Есть такая смешная болезнь, у человека судороги, а все думают, что он смеется.
В общем, съел у них все, что можно было съесть большой столовой ложкой. А потом объяснил, откуда во мне такая хищность.
— Если вы, Геннадий Николаевич, — говорю, — не прекратите ретрансляцию местных радиопередач из нашего подъезда про пятую квартиру, то я каждый день буду ходить к вам чай пить, как музыкант к музыканту.
Это я им уже около двери сказал, когда они облегченно вздохнули, что я хоть сахар не весь поел и два ломтика булки им оставил к завтраку. Оба аж подпрыгнули от моих слов.
Он крикнул:
— Нахал!
Она:
— Хулиган!
Не выдержали вежливого обращения. Я закрыл дверь, думаю: кто из них остроумнее? Татьяна Осипова потом долго смеялась и сказала, что я остроумнее. Они ей жаловались на следующий день, что им надо было дружинников вызвать, а они меня чаем поили. Но, между прочим, про пятую квартиру с этого момента ни гугу, боятся, что я еще какую-нибудь штуку выкину.
Никто из них не додумался, один я додумался — адрес ее настоящего
Сам я один не справился бы, дядя Федя помог. Он мне ужасно стал доверять после того, как увидел, что я кленовые листья в почтовый ящик кидаю. Мне что? Ей нравится получать по почте листья, я и опускаю. Трудно, что ли? Снег выпал, а то бы я еще нашел штучки три хороших. А из-под снега я один выкопал, так он уже вроде и не лист. Бесполезное дело, следующей осени надо ждать. Из бумаги же не станешь вырезать. Да так хорошо, как у дерева, и не получится. Дерево вырежет, так вырежет — зубчики фигурные. И, между прочим, если сравнивать, то не штамповка. Я нарочно искал два листа одинаковых, не нашел. Все листья разные. Двух одинаковых нету, как вот, например, ключи к замкам «Сам». Вроде все одинаковые, а когда Татьяна Осипова один раз захлопнула дверь, перепробовали все ключи, даже из других подъездов брали, не подходят. Так и листья.
Дядя Федя все мне доверил: и фамилию его, и имя, и отчество, он у Ольги Дмитриевны выспросил, и, главное, год рождения. Я в два счета адрес заимел, на бумажку записал и хожу ожидаю психологический момент. Две недели дежурил в подъезде, сначала до, потом после смены. Вверх-вниз километров 500 дал — не мог же я все время торчать у пятой квартиры. Поднимусь к себе на этаж — постою, дверь внизу хлопнет — безразлично спускаюсь на первый этаж. Но Ирка редко дома теперь появляется. Дядя Федя жаловался: придет, пыль с портрета вытрет и опять к своей подружке Зойке. Пришлось мне собираться в экспедицию, встречать ее у института.
Я думал, она увидит, скажет про приятную неожиданность, а она просто сказала:
— Здравствуй!
Раньше говорила «привет, а тут сказала «здравствуй».
— Поговорим? — поинтересовался я.
— С удовольствием.
Я думал, она пошутила про удовольствие, а она вроде бы всерьез. Я молча достал бумажку, протянул ей.
Она испуганно взяла.
— Что это?
— Садовая улица, четырнадцать, квартира тридцать три.
Она поняла, скомкала адрес, хотела выбросить, потом посмотрела на меня: не злорадствую ли я, и, когда догадалась, что я вовсе не злорадствую, а от большой искренности хочу помочь ей, расправила бумажку и стала внимательно читать каждую буковку.
После этого я благородно устранился.
Целый месяц мы ничего не знали, а потом, здравствуйте, пожалуйста, выяснилось, что она к нему еще не ходила. Я даже разозлился. Если бы у меня был на Садовой улице отец, да я бы купил бутылку болгарского, вермута «мир — дружба», баночку консервов, и состоялся бы у нас задушевный разговор.
С разозленности я и наделал переполоху. Такси взял, поехал на Садовую улицу и официально пригласил П. Г. Виноградова к Ирине в гости. Записку оставил, он сам был на работе. А потом вспомнил, что Ирина может опять к Зойке сбежать, и опять — на такси и в институт. Она, как увидела меня в коридоре на перемене, побледнела вся, говорит: