В году тринадцать месяцев
Шрифт:
Главная сцена с поворотным кругом была занята, там шли генеральные репетиции другой пьесы, а «Треугольник» репетировался наверху, в малом зале, в простых выгородках, старых ширмах, расписанных лилиями и павлинами. Константин Ефимович сидел за своим кривоногим полированным столиком, на котором стояла чашка черного кофе и лежали сигареты. Шел прогон второго акта без грима и костюмов. Татьяна в своем черном, наглухо застегнутом платье никак не могла забыть себя и стать той демонической женщиной, какой была ее героиня.
— Стоп! Стоп! — морщась, как от боли, кричал главреж и ударял
— Да, Константин Ефимович.
— Сначала, все сначала.
Он хлопал в ладоши, показывая, что можно начинать, и, поворачиваясь, быстро шел к своему столику, прислушиваясь к репликам, которыми тут же начали обмениваться Татьяна и Анатолий. Не успев добежать до столика, он вздрагивал, словно его ударяли каким-нибудь тупым предметом между лопаток, и, повернувшись и протянув руку от того места, где стоял, с сторону Татьяны, не рычал, не хрипел, а шипел, выкатывая из орбит свои бешеные глаза.
— Вы же его не любите!..
Татьяна чувствовала и сама, что у нее не получается. В костюмерной уже состоялась первая примерка длинного платья с большим вырезом, в парикмахерском цехе на болванке красовался почти готовый парик с ослепительной прической. Вот когда можно будет заменить свое наглухо застегнутое платье и немудреную прическу, она сумеет забыть Татьяну Осипову. А пока она стояла перед главрежем, опустив виновато голову, и ждала, когда он разрешит продолжить сцену.
Убедившись, что сегодня от нее ничего не добьешься, Константин Ефимович сел за столик и выслушал весь диалог, зажмурившись, как от зубной боли, и негромко время от времени рыча себе под нос. Оставалась последняя реплика и поцелуй. Последняя реплика абсолютно не понравилась главрежу, он остановил действие, спокойно сказал:
— С этого места… «Ты мой!»… сначала.
— Ты мой! — зовущим голосом не произнесла, а пропела Татьяна и, надев Анатолию на шею кольцо рук, потянулась к нему для поцелуя. Но, увидев близко беспомощные близорукие глаза и яркие губы, слишком яркие для такого Дон-Жуана, как Анатолий, Татьяна только скользнула щекой по его щеке.
— О-о-о! — простонал главреж и так откинулся на спинку венского стула, что тот под ним треснул, и какая-то планка с глухим стуком упала на паркет. Но он этого не заметил, потому что уже стоял, держась обеими руками за голову: кто-то из актеров заменил ему незаметно стул.
— Поцелуй! Мне нужен космический, африканский, тропический поцелуй, черт возьми, а не холодная водичка. Повторить. Ну, что там за совещание?
— Константин Ефимович, с какого места повторить? — спросила Катя.
— С этого, — рявкнул он.
Катя кивнула Татьяне и Анатолию, что они могут начинать.
— Ты мой, — сказала Татьяна.
— Ухо!!!
Татьяна отстранилась от Анатолия, не понимая, о каком ухе режиссер говорит.
— Что вы ему суете в рот ухо, он же не людоед из племени мумбо-юмбо, — бесновался Константин Ефимович. —
Татьяна набрала полную грудь воздуха.
— Ты мой!
Но и на этот раз какая-то непонятная сила пронесла ее мимо губ Анатолия. Главреж взорвался, сначала просто было непонятно, что он говорит, потому что все львы и тигры в его голосе стали на задние лапы и взревели, потом Татьяна услышала, что он ее о чем-то спрашивает.
— Я вас спрашиваю, черт возьми, что он, такой скользкий, что вы не можете удержаться в нужном положении?
— Да, — сказала Татьяна, — скользкий.
Она произнесла это почти спокойно, но что-то в ней оборвалось, не в силах больше продолжать и не думая о последствиях, спрыгнула с небольшого возвышения и, безнадежно опустив голову, пошла через весь репетиционный зал к выходу.
— Катя, Катя, — успокаиваясь, стал звать своего помощника Константин Ефимович. Но Катя замешкалась и подбежала к главрежу уже после того, как в полной тишине закрылась за Татьяной дверь. — Катя, скажите ей, что я не хотел. Вот ключ, откройте им мой кабинет, пусть репетируют сами.
Он махнул рукой Анатолию, разрешая догнать Татьяну и репетировать поцелуй в его кабинете. Анатолий кивнул, взял с подоконника книжку, которую успел купить по дороге в театр, и ринулся вниз по лестнице за Татьяной.
Нашел он ее не скоро. Она сидела в полумраке среди хаотических нагромождений мебели на троне из спектакля «Мария Стюарт».
Осторожно, стараясь не запачкать новые брюки, Анатолий взобрался на антресоли, выдернул из кучи мебели какой-то ящик, на котором можно было сидеть, молча поставил его около трона, сел.
— Чего приперся? — спокойно спросила Татьяна.
— Он послал.
— Зачем?
— Сказал, чтоб мы репетировали эту сцену сами… вдвоем в его кабинете.
— Поцелуй?
— Да… Таня, я боюсь вас, вы можете превратить наш треугольник в четырехугольник, в квадрат. Когда мы впервые встретились…
Это была реплика из пьесы, но вместо «Милочка» он сказал «Таня» и положил ей руку на колено. В интерпретации Константина Ефимовича эта сцена выглядела совсем иначе: Анатолий там произносил свой текст, стоя спиной к партнерше.
— Вы путаете, дорогой, — насмешливо проговорила Татьяна, — в пьесе меня зовут Милочка…
— Таня, — упрямо повторил Анатолий следующую реплику, — я, правда, одинок. Я не люблю вас, но я боюсь одиночества, которое преследует меня везде: в институте, на кафедре, когда я читаю лекцию студентам по античной литературе, особенно когда мне приходится касаться Дафниса и Хлои.
Далее шла реплика Милочки. Анатолий убрал с колена руку, положил ее на подлокотник трона, побарабанил задумчиво пальцами.
— Пьеса кончилась? — спросила Татьяна. — Начинается жизнь?
— Не возражаю, — улыбнулся Анатолий.
— Одиночество… Что он знает об одиночестве?
— Я?.. Или мой герой?
— Автор пьесы. Да и ты… что ты знаешь об одиночестве? Ну, что такое одиночество, по-твоему?
— Одиночество, — голосом академика сказал Анатолий, — это когда человек один. Когда он находится вне коллектива, вне профсоюза, вне общества Красного Креста и Полумесяца.