В году тринадцать месяцев

Пашнев Эдуард Иванович

— Это не звезда, это лист.

— Но он ведь похож на звезду?

Малышка посмотрела на лист, ничего не сказала, сползла на землю и бочком-бочком обежала Ирину и спряталась за дедушкиной газетой.

Игорь с насмешливой улыбкой взял Ирину под руку, увел по дорожке в сторону, лениво процедил:

— Что это тебя потянуло на педагогические разговоры с детьми дошкольного возраста?

— Нет, правда, он у нее как звезда на груди… Да?

Игорь не сразу ответил, помолчал, обиженно произнес:

— Понимаю, кому я обязан этой прогулкой.

—

Мне… Кому же еще?

— Нет, — он запрокинул голову вверх, будто хотел рассмотреть маленькое пятнышко на облаке, — не тебе, а ему.

Ирина притворилась, что не понимает.

— Кому ему?

— Тому типу, что тебя засыпал в прошлом году листьями.

— Ты, кажется, ревнуешь… к листьям? — засмеялась она.

Засмеялась не потому, что смешно, а потому, что у нее было какое-то возбужденное состояние, словно бы она слегка охмелела от ветра и от ожидания неизвестного.

Игорь сдержанно усмехнулся.

— Ревность истощила себя в XIX веке. Слишком большая роскошь для нашего нервного столетия.

По обе стороны бульвара в шахматном порядке торчали синие телефонные будки. Здесь была установлена добрая половина всех телефонов-автоматов города. На одной такой будке на самой крыше прилепился кленовый лист.

— Достань, — попросила Ирина.

— Ни за что, — улыбнулся он.

— Ну, хорошо, я сама.

Она открыла дверцу, уцепилась руками за самый верх и поставила ногу на узенькую перекладину, разъединяющую два больших стекла.

— Руки прищемишь, — испугался Игорь.

Ему пришлось держать дверь, пока Ирина тянулась к листу и обиженно морщила свой нос. Она все-таки достала, но спрыгнула так неловко, что подвернула ногу и сломала каблук.

— Ну. вот, — сказала она, — из-за тебя испорчена такая осень. Надо возвращаться домой.

Игорь повернул каблук.

— На свете есть не только студенты пединститута, короли и дипломаты, но и сапожники. Но «домой» — это мне нравится.

— Нет, нет, — запротестовала Ирина, — если ты уверен, что на свете существуют сапожники, давай попытаемся хотя бы одного найти.

Горбун встретил их веселым смешком. Он охотно принял заказ.

— В футбол играли? — и засмеялся.

Ирина вежливо улыбнулась, Игорь надменно пожал плечами.

— А-а-а! Знакомые туфельки, — неожиданно пропел горбун и постучал пальцем по подошве, показывая: вот она, примета, по которой он узнал туфельки.

— Вы ошибаетесь, — холодно проговорила Ирина, — я их купила в прошлом году и еще ни разу не отдавала в починку.

Горбун так развеселился, что отложил молоток в сторону, а к Ирине протянул свои грязные руки и сложил вместе, словно хотел показать, что она сказала такую смешную вещь, что у него даже руки смеются.

— Не понимаю, что тут смешного, — вмешался Игорь.

— Ни одни туфли год без починки не проносятся на молодой, полной жизни и энергии ноге, да еще девичьей.

— Мне же лучше знать, — попробовала прервать его смех Ирина. Но горбун ничего не хотел слушать и все смеялся, постукивая ногтем по подошве,

и смеялся.

— Я уже два раза чинил эти туфельки. Вот гвозди, которые я вбил для разговору. Ни у кого таких гвоздей в городе нет, мне их привезли из Одессы. Это же мои гвозди.

Ирина и Игорь переглянулись. Сапожник раздражал их.

— И все-таки вы ошиблись, я их еще ни разу не чинила.

— Я чинил. А приносил ваш папа.

— Послушайте, — Игорь перегнулся к горбуну через загородку, — у нее нет никакого папы.

— Подожди, — отстранила его Ирина, — какой папа?

— Ваш папа.

Горбун перестал смеяться и, показывая им на гвоздики, которые он забивал своими руками не для починки, а для разговору, стал описывать, как выглядит ее папа. Еще один. Третий по счету. Один папа-портрет все двадцать лет на стене провисел без движения, второй папа жил, как выяснилось, на соседней улице и пальцем для Ирины не пошевелил, а третий папа, выходит, носил ее туфли к сапожнику. «Хорошо бы, действительно, — с усмешкой подумала Ирина, — найти такого папу, который бы носил мои туфли к сапожнику». По описаниям горбуна она никак не могла понять, кто же третий. И вдруг к нарисованному портрету — к бритой голове, к пиджаку, к брюкам — сапожник добавил одну деталь: брови, и Ирина узнала дядю Федю.

2

Федор Петрович шпаклевал пол на кухне, Ольга ему помогала. Потом она куда-то вышла и пропала. Оглянулся — нету, еще раз оглянулся — опять нету. Пошел за ней. В свою комнату заглянул — нету, в Иринину заглянул и остолбенел…

Ольга стояла перед портретом на кухонной табуретке и, неловко изогнувшись, вытирала с рамы пыль тряпочкой.

Федор Петрович замахнулся, чтобы стукнуть кулаком о дверь и спросить у Ольги, зачем она туда залезла. Но он смог только сжать пальцы и крикнуть:

— Ольга!

Она вздрогнула, но не повернулась к нему, а виновато опустила руки, слабо пробормотала:

— Пыль… Я вытираю пыль.

Ольга Дмитриевна не понимала, что с ней происходит. Портрет на стене гипнотизировал ее. Стоило ей только ненароком взглянуть на него, как она уже не могла отвести глаз и медленно шла к простенку, а подойдя, зачем-то трогала рукой раму. Со стены на нее смотрел человек, которого она сама сочинила себе в мужья, а Ирине в отцы, человек, придуманный для поклоненья. Икона.

Ольга Дмитриевна каждый день думала о том, что портрет доживает свои последние дни. Ирина — упрямая девчонка, но не настолько упрямая, чтобы оставить его в своей комнате на всю жизнь. Она боялась признаться даже себе, что ей жалко портрета. И страшно. Ольга Дмитриевна как-то отодвинула в сторону раму и замерла: на стене резко выделялось пустое место. Как жить с таким пятном, если даже портрет будет снят? Побелить?.. Но оно будет каждый раз проступать и сквозь побелку. А если даже и удастся его замазать известкой, все равно Ольга Дмитриевна будет угадывать на стене молчаливый четырехугольник.