В году тринадцать месяцев
Шрифт:
Татьяна впадала в уныние от неумелых забот Юрия, пыталась его дразнить.
— Не пойдем сегодня в артистическое кафе.
— Ладно.
— Нет, я передумала. Пойдем.
— Ладно.
— Что ладно? Пойдем или не пойдем?
— Ладно тебе.
В кафе у них появился любимый столик у окна. Но там было сейчас одно свободное место. Татьяна прошла, села, а Юрий долго топтался около фикуса, пока не освободилось второе место. И Татьяна сейчас же начала атаку.
— Юра, я красивая?
— Угу.
— Ты меня любишь?
— Угу.
—
— Да.
Она покачала головой, умолкла и стала тихо страдать. Ее муж неспособен произносить красивые слова и время от времени вместо «принцип» говорит «прынцып». В глубине души Татьяна понимала, что она все-таки не очень страдает.
Мимо пробежала знакомая официантка.
— Нина! — позвала Татьяна.
— Сейчас!
Официантка промчалась на кухню с пустым подносом. Юрий, забывшись, опять положил локти на стол и развернул «Театральную жизнь». Татьяна отобрала журнал.
— Нечего там читать. Дай мне мою сумочку, — достала папиросы, закурила. — Юра, почему ты за мной не следишь? Мне вредно курить.
— Ну брось.
— А если мне не хочется бросать?
— Ну кури.
— А мне вредно.
— Ну брось.
Татьяна продолжала курить.
— Зачем ты бросил пить? Трезвый ты совсем неинтересный. А как ты мне про кран до свадьбы увлекательно рассказывал. Юрий, зачем ты на мне женился?
— А ты зачем?
— Из-за фамилии. Я же артистка. Думала, на программках будут писать: Татьяна Демонова. Куда ты смотришь?.. Не видел крашеных девок? Это Кира.
Кира подняла руку издалека, с издевкой бросила:
— Привет молодым!
— Привет, — процедила Татьяна. — Куда ты смотришь?
— Я не смотрю, а выбираю еду.
— Нет, смотришь. Смотри на меня. Я красивая?
— Угу.
— Очень?
— Угу.
— А куда ты одним глазом косишь? Ах да, я забыла, тебе сейчас нравятся женщины с крашеными губами. Дай мою сумочку. Я ведь тоже все способы знаю нравиться. Я же артистка. Я умею наводить глянец на лице. Но я хочу, чтобы ты меня любил без этого.
— Давай возьмем гречневую кашу с молоком?
Говорить о какой-то каше в тот момент, когда она ему толкует о любви, было верхом нетактичности. Татьяна вздохнула, иронически продолжила его мысль:
— Давай. Давай еще купим сервант и дюжину серебряных ложек, давай?
— Каких ложек?
У Юрия были совершенно искренние недоумевающие глаза, а Татьяна страдала. Великий боже, она жила с человеком, который не понимает иронии.
Горе-Горев появился как раз кстати, чтобы подставить себя в качестве второй мишени. Он подошел, сломался в поясе.
— Здесь не занято? Я сяду, если не возражаете?
Юрий приветливо пододвинул ему стул. Старик поблагодарил, сел, вытащил газету, заслонился ею, углубился в чтение. Газета была на французском языке. Татьяна усмехнулась, но промолчала.
— Когда же она к нам подойдет? — сказал Юрий, стараясь втянуть в разговор Горева. Тот отстранил газету, охотно ответил:
—
— Вы, оказывается, читаете по-французски, — все-таки не выдержала Татьяна.
— Учусь, — смутился Горев.
Юрий заглянул к нему в газету, спросил:
— Кто это?.. Женщина с лентой через плечо?
— Королева красоты Мисс монд, то есть мисс мира.
— А зачем это вам? — внезапно спросила Татьяна.
— Что? — не понял старик.
— Все. Французский язык, театр, местком, касса взаимопомощи, ДОСААФ, Красный Крест?
— Красный Крест? Красным Крестом, кажется, Ярославская заведует. ДОСААФ… Меня выбрали собирать взносы.
Татьяна поморщилась.
— Выбрали. Вас всю жизнь куда-нибудь выбирают… Неужели вам не стыдно так жить? — спросила она с внезапной жестокостью. — Вернее, неужели вам не стыдно было так жить?.. Было… Ведь вы уже прожили свою жизнь. Ведь вы уже пенсионер, — она оттолкнула руку Юрия. — Отстань, я с ним говорю, а не с тобой. Все в театре над вами издеваются. Зачем вы приходите за два часа до начала спектакля? Зачем гримируетесь? Вы еще, чего доброго, умрете на сцене, как Мольер. Кому нужна ваша жизнь?
Горев испуганно смотрел на Татьяну, сначала он просто ничего не понимал, потом у него поползли книзу уголки губ.
— Вы, — сказал он, — вы очень злая женщина, — и беспомощно оглянулся, — лучше бы я подождал у входа, когда освободятся другие столики.
— Не обращайте внимания, — придвинулся к нему Юрий и прошептал: — У нее голова болит.
— Заткнись, Юрка. А вы сидите, успеете пересесть за другой столик. Вам никто этого не скажет. А я скажу… Потому что вы — это я!.. Понимаете? — Она нервно передвинула горчичницу. — Мне, думаете, вас жалко? Мне себя жалко. Я буду такой же, как вы, если не уйду из театра. Вы страшный пример для меня. Каждый день вы мне встречаетесь в коридоре, на лестнице, в буфете, здесь, в нашем кафе, в репетиционном зале наверху… Если хотите знать: я даже боюсь вас. Вы всегда мне напоминаете об одном и том же, об одном и том же. Знаете, о чем?.. Что мне уже двадцать семь. Больше ни о чем… Только одно, что мне уже двадцать семь лет. Двадцать семь! Это очень много. Это полжизни. А что такое полжизни? Вот у него, у моего мужа, тоже полжизни прожито, а он сидит и молчит. Сидит и молчит, не понимая того, что за эти полжизни можно было столько наговорить дерзостей, глупостей и, глядишь, может быть, и умное что-нибудь сказал бы.
— Ладно тебе, — пробурчал Юрий. — Ты уже столько наговорила за свои полжизни, что теперь и помолчать не мешало бы.
Татьяна устала говорить, помолчала, закончила бесстрастно, даже с какой-то ноткой жалости к себе.
— Иногда мне кажется, что я физически ощущаю, как из меня уходят минуты, слова, жесты в ту прожитую половину жизни. Я даже физическую боль ощущаю.
Юрий заботливо заглянул ей в лицо.
— Дать воды?.. Или, хочешь, я вина возьму? Или в аптеку сбегаю за каплями?