В новую жизнь

Шмелев Иван Сергеевич

Съ большой улицы, изъ сутолоки экипажей и пѣшеходовъ попали они въ переулокъ, гдѣ пошли магазины поменьше, лавочки съ платьемъ и обувью, съѣстныя, чайныя и трактиры; гнилью и вонью тянуло съ грязныхъ дворовъ. На каждомъ шагу встрѣчались плохо одѣтые люди, старьевщики, татары, лоточники, пышечники. Изъ переулка попали на большую, запруженную народомъ площадь. Гомонъ тысячи голосовъ стоялъ здѣсь.

Удивленно глядѣлъ Сеня на шумливую сѣрую толпу, точно спрятавшуюся сюда отъ красивыхъ улицъ, въ эту низко расположенную площадь, обставленную грязными

домами съ рядомъ черныхъ отверстiй, никогда не закрывающихся дверей. Тусклыми рядами оконъ глядѣли на площадь эти неуютные дома съ липкими отъ грязи порогами десятковъ входовъ. Тысячи людей, одѣтыхъ съ чужого плеча, покрытыхъ заплатами и швами, въ стоптанныхъ сапогахъ, опоркахъ и лаптяхъ, въ разнокалиберныхъ шапкахъ, картузахъ, измятыхъ котелкахъ и даже безъ шапокъ толклись на площади, бранились, кричали, пѣли, закусывали. Десятки бабъ сидѣли на большихъ корчагахъ, покрытыхъ тряпьемъ. Это была прохладная кухня.

Въ корчагахъ прѣли щи и похлебка; на переносныхъ жаровняхъ жарилась колбаса и печенка. Десятки людей, сидя на корточкахъ, ѣли изъ мисокъ подъ открытымъ небомъ, часто подъ дождемъ; сотни ходили возлѣ, потягивая голодными ноздрями раздражающiй запахъ, мечтая о благословенной корчагѣ и горячей похлебкѣ, не заглядывавшей въ желудокъ, можетъ быть, десятки дней.

Однимъ словомъ, передъ Сеней открылся знаменитый „Хитровъ рынокъ“ съ оживленной площадью днемъ и молчаливыми домами ночью.

— Вишь, „Хитровъ рынокъ“, — угрюмо сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Да ты не робѣй, — свои, братъ, все… крестьянскiй народъ, православные… Кого жизнь вышибетъ, сюда идутъ, на низъ… Тутъ всякаго народу есть… И жулики есть, и хорошiйе люди есть… Ну, идемъ.

Они вступили въ одно изъ черныхъ отверстiй въ стѣнѣ дома и поднялись по грязной каменной лѣстницѣ. Съ площадокъ вели двери въ полутемные коридоры съ рядами ободранныхъ дверей. Гдѣ-то играли на балалайкѣ, плакали дѣти. Кириллъ Семенычъ отворилъ одну изъ дверей.

Большая комната была перегорожена на двѣ части: въ правой половинѣ шли вдоль стѣнъ нары съ тюфяками и рванью; въ лѣвой, должно быть, жили хозяева или болѣе почтенные жильцы.

— Хозяинъ будешь? — спросилъ Кириллъ Семенычъ у человѣка гигантскаго роста, въ розовой рубахѣ, чистившаго кирпичомъ самоваръ.

— Спитъ хозяинъ.

Разбудили хозяина, человѣка на деревянной ногѣ, и порѣшили, — сняли одинъ изъ угловъ „хозяйской“ половины. Въ такомъ же точно углу помѣщался старичокъ, изготовлявшiй вѣшалки изъ проволоки и крючки для одежды. Около печки стояла койка хозяина ночлежки.

— Квартира! — сказалъ Кириллъ Семменычъ, устраиваясь на лавкѣ у окна. — Ишь, садитъ-то какъ…

— Не пухъ, не вылетишь. Чай съ семи вѣтровъ обдувало, — сказалъ хозяинъ.

Сеня сѣлъ на лавку и осматривалъ новое помѣщенiе. Крючочникъ въ своемъ уголкѣ, сидя на скамеечкѣ передъ табуретомъ, пощелкивалъ щипчиками, проворно загибая крючки.

Время тянулось скучно. Пообѣдали чаемъ съ ситнымъ и прилегли отдохнуть. Сеня лежалъ, накрывшись своимъ зипуномъ, смотрѣлъ на вертящiеся

черные пальцы крючочника и подъ чиканье щипчиковъ, утомленный новыми впечатлѣнiями, уснулъ.

Къ вечеру въ сосѣдней половинѣ стало шумно: собирались ночлежники, хлопала дверь, и хозяинъ отбиралъ пятаки за ночь.

Крючочникъ, какъ громадный жукъ, выползъ на середину комнаты, къ висячей лампѣ, и какъ машина работалъ пальцами и щипцами.

— Много-ль наработешь за день-то? — спросилъ его Кириллъ Семенычъ.

Тотъ нехотя поднялъ голову.

— Копеекъ на двадцать. Горе-работа… Э-эхъ…

— Фью-фью… Съ утра и до ночи?

— Съ утра и до ночи. Надо-жъ кормиться-то… Ноги-то мои на заводѣ остались… котломъ придавило…

Тутъ только Сеня замѣтилъ, что крючочникъ не сидѣлъ, а стоялъ на какихъ-то кожаныхъ култышкахъ.

— И не дали ничего?

— Какъ-же, дали… Годъ подержали, а потомъ и въ отставку…

— Прутъ изъ деревни, а чего прутъ: цѣну только сбиваютъ, черти!.. — кричалъ кто-то за перегородкой. — тутъ вонъ тыщи безъ работы сидятъ, а они все прутъ…

— Пожилъ-бы въ деревнѣ, — узналъ… Отъ хорошей жисти не побѣжишь въ этакую мурью. Третью недѣлю маемся…

За три дня Сеня узналъ многое. Онъ узналъ, что въ этомъ городѣ, такомъ богатомъ и красивомъ, десятки тысячъ людей не имѣютъ въ карманѣ пятака; что на этотъ рынокъ, называемый „Хитровкой“, сходятся тысячи голодныхъ, у которыхъ только одна собственность — руки, ждутъ работы недѣлями, на ночь расползаются по норамъ и снова, какъ забѣлѣетъ день, ждутъ работы. Новый мiръ открылся здѣсь передъ Сеней. Живя дома, онъ зналъ, что въ городѣ живется хорошо, а въ деревнѣ плохо, что въ городѣ боьше живутъ господа, а въ деревнѣ — мужики, — и только. Теперь онъ видѣлъ тысячи голодныхъ, оборваннхъ. Они искали работы и просили милостыню; они проклинали жизнь, угрюмо смотрѣли въ землю и почти никогда не улыбались.

День ото дня становился мрачнѣй всегда бодрый Кириллъ Семенычъ: мѣсто не навертывалось. Обѣщали на какомъ-то заводѣ недѣли черезъ двѣ: надо было ждать.

Въ концѣ недѣли въ ночлежкѣ разыгралась сцена: хозяинъ выгонялъ Сократа Иваныча, того гиганта въ розовой рубахѣ, котораго Сеня замѣтилъ въ первый день появленiя въ ночлежкѣ.

— Куда я пойду въ такомъ видѣ?… Некуда мнѣ идти!.. — кричалъ гигантъ, не вставая съ лавки.

— Ступай, ступай… Я тебѣ не богадѣльня…

— Затвра товарищи меня возьмутъ… все выплачу!

Сеня чувствовалъ жалость къ гиганту, растерянно оглядывавшему всѣхъ: очевидно, у него не было ни гроша.

— На, заплачу я пятакъ, — сказалъ вдругъ Кириллъ Семенычъ. — Что ужъ гнать… Можетъ, и впрямь товарищи выручатъ… со всякимъ бываетъ.

Сократъ Иванычъ, какъ его звали въ ночлежкѣ, сразу повеселѣлъ, водворился на нарахъ и сказалъ:

— Вотъ оно… съ понятiемъ-то человѣкъ… Да дай мнѣ только въ линiю войти… ужъ я… Меня вся Москва знаетъ… Хоть-бы кто двугривенничекъ далъ… На послѣднiй пунктъ выйду и баста…