В новую жизнь

Шмелев Иван Сергеевич

Сеня нерѣшительно шелъ за литейщикомъ, не зная хорошенько, серьезно ли онъ говорилъ о покровительствѣ или спьяну. Не лучше ли ужъ уйти отъ него и искать студента?

— Нѣтъ, — вдругъ сказалъ литейщикъ и остановился. — Не пойду я въ ночлежный… Подло тамъ!.. Довольно!.. На линiю я выхожу, чувствую, что на линiю… Пойдемъ, Сенька, вотъ куда… на чистый воздухъ!.. на Москву-рѣку!.. Зароемся въ сѣно на баркахъ… а завтра на р-работу стану… что?.. Кто-другой, а Дрожкину всегда мѣсто. Такого литейщика въ Москвѣ нѣтъ!..

Я себѣ цѣну знаю… и тебя приставлю… и сдѣлаю изъ тебя прямо… механика. Пусть старикъ помнитъ!.. Идемъ!.. Подъ звѣздами почевать будемъ!..

Переулками и закоулками шли они къ Москвѣ-рѣкѣ. Литейщикъ шагалъ такъ, точно крылья несли его. Какая-то особенная бодрость овладѣла имъ.

Состоянiе подавленности и раскаянiя, являвшееся всегда при «выходѣ на линiю», теперь уступило мѣсто сознанiю, что онъ, Дрожкинъ, — человѣкъ и человѣкъ вовсе ужъ не такой плохой, какъ онъ еще сегодня утромъ думалъ. Онъ свезъ «старика» въ «Басманную» и сдалъ докторамъ, а теперь при немъ «мальчонка, свой братъ».

Вѣдь и самъ онъ былъ когда-то такимъ, жилъ у «хозяевъ», прошелъ всю муштровку и послѣ долгихъ мытарствъ попалъ на заводъ и вышелъ въ заправскiе мастера. А что если онъ „свертывается“, — такъ вѣдь это все съ горя: настоящей жизни хочется, а вмѣсто жизни — раскаленный металлъ и гулъ плавильной печи.

Глава ХII. На баржѣ

Впереди выплылъ изъ темноты чугунный переплетъ моста. Они миновали его, прошли шаговъ двѣсти и спустились къ рѣкѣ, еще катившей темныя воды. Мѣсто было глухое. Рѣдкiе фонари освѣщали глинистые берега. Горы досокъ, бревенъ и дровъ тянулись по береговому откосу.

Гигантскими черепахами вытянулись вдоль берега баржи съ сѣномъ, дровами и кулями овса.

— Вотъ тебѣ и квартира, — сказалъ литейщикъ. — И денегъ не берутъ, и свобода…

Онъ прислушался и потянулъ Сеню вдоль сложенныхъ въ шпалеры дровъ.

— Чай, дрыхнетъ сторожъ-то… Иди, иди не бойся…

По доскѣ съ берега они перебрались на баржу съ прессованнымъ сѣномъ. Изъ темноты вынырнула чья-то фигура, скользнула на фонѣ звѣзднаго неба и пропала. Сеня остановился. Они, братъ, это… золторотцы… ничего, не тронутъ….

Кто хорошо знаетъ Москву, ея окраины, слободки, огороды и берега Москвы-рѣки въ Дорогомиловѣ и пониже Краснохолмскаго моста, кто просиживалъ осенними ночами въ челночкахъ, съ удочками на борту, — тотъ знаетъ, сколько всякаго люда ютится среди дровъ и досокъ, въ густой спаржѣ на огородахъ, въ сѣнныхъ складахъ, на баркахъ и баржахъ. Здѣсь находятъ себѣ прiютъ или очень опасные бродяги и воры, за которыми „гонитъ“ полицiя, или же очень свободолюбивые неудачники жизни, которымъ тѣсно и тяжко въ душныхъ каморочкахъ ночлежныхъ домовъ.

Иногда,

впрочемъ, здѣсь проводятъ ночи разгрузчики и, вообще, рабочiй людъ, кормящiйся отъ рѣки. Только зима съ морозами гонитъ ихъ въ ночлежки, трущобы и притоны.

Высокая фигура снова вынырнула изъ темноты, изъ-за края бунта, и спросила:

— Ты это, Миша?..

— Хоть и не Миша, а свой братъ, — сказалъ Дрожкинъ, отводя на всякiй случай назадъ свою желѣзную руку. — Пускай, чего сталъ!..

— Господи, никакъ Сократъ Иванычъ!.. ты?.. — сказалъ веселый голосъ.

— Постой… Степанъ, это ты? — обрадовался и Дрожкинъ. — Какъ это тебя занесло?..

— Загнали, Сократъ Иванычъ… такое дѣло вышло… А вы какъ?..

— А я самъ себя загналъ… Воздуху захотѣлъ…

Они прошли на корму баржи. Было темно, и только привыкшему къ темнотѣ глазу можно было замѣтить между кипами сѣна нѣсколько спящихъ мужчинъ.

— А ты ложись вотъ… къ сторонкѣ, — указалъ литейщикъ Сенѣ мѣстечко. — Вотъ и рогожка… и храпи себѣ.

Сеня прилегъ. Пахло сѣномъ, какъ на покосѣ, когда приходилось ночевать въ лугахъ. Такъ же плыли звѣзды, обдувалъ вѣтерокъ, пахло подсыхавшей травой. Кричалъ дергачъ за болотцемъ, и ему отзывался другой. Тутъ же прихрапывалъ усталый отецъ, а заря уже выплывала, ползли сѣрыя тѣни, розовыя стрѣлы выглядывали изъ-за лѣса, и… чикъ-чикъ… слышался звукъ косы.

Теперь и сѣно, и звѣзды, и вѣтеръ, — но сѣно не то, небо холодное, и не слышно ночныхъ голосовъ. Гудитъ паровозъ въ сторонѣ, ему отвѣчаетъ рожокъ. Глухо докатывается ворчанье засыпающаго города-гиганта, и монотонно-плавно бьется вода о бортъ баржи. Далеко „Хворовка“. Спитъ она теперь надъ болотиной, ни огонька не видно. Спятъ на кладбищѣ старыя кости дѣда Савелiя…

Сеня видитъ широкiя плечи Сократа Иваныча, рядомъ съ нимъ высокiй, тонкiй Степанычъ, дальше спятъ незнакомые люди. Сеня знаетъ, что это такiе же, какъ и онъ, тѣ, кому не нашлось мѣста подъ крышами, кто считаетъ небо принадлежащимъ всѣмъ и смѣло кладетъ голову подъ лучи звѣздъ, свое тѣло подъ порывы холоднаго вѣтра.

— Что за птицы?.. золоторотцы? — спрашиваетъ литейщикъ.

— А кто ё знаетъ… Такъ, люди… работали давеча…

— Такъ какъ же ты это… попалъ ты сюда?

— Бѣда… съ мастеромъ сшибся… съ Андрей Иванычемъ-то… Вторую отливку забраковалъ… къ вычету представилъ… Сами знаете его… Не человѣкъ, звѣрь! Я его и потрясъ маненько… за сердце взяло. Ну, разсчетъ да на всѣ заводы телеграмму, — не принимать…

— Та-акъ… дѣло твое дрянь, — возбужденно сказалъ литейщикъ.

Сеня спалъ крѣпко подъ своей рогожей. Ночь кончалась. Разсвѣтъ плылъ въ бѣломъ туманѣ.

— Эй!.. вставай!.. выходи, кто есть!.. — звучно раздалось на баржѣ.