В новую жизнь
Шрифт:
— Ничего не надо… Поучимъ его годъ, а тамъ увидимъ…
— Такъ вотъ онъ, студентъ-то кто, — какъ бы про себя сказалъ Николай и замолчалъ.
— А что?
— Да… болтали все… бунтуютъ они и все такое… А выходитъ-то… за насъ вы… понимаете все, какъ есь… Ежели ваша милость будетъ… что жъ… пущай его остается… И по Писанiю будете учить?…
— Ну, конечно…
— А ты, Сенька, Бога не забывай!.. Въ постъ скоромнаго не лопай!.. Слушайся!.. Вы ужъ его, еже-ли что… посѣките, али какъ.
— Да ужъ ладно…
— Такъ легонько, ежли забалуетъ… На вотъ… купи себѣ калачика, — сказалъ онъ
— Бѣлаго-то хлѣба ему не надо… баловство. Такъ, ежели остаточки… Чай-то въ прикуску… А на сапоги ему я вышлю къ празднику… Счастливо оставаться!
Глава XVI. Визитъ
Прошло около мѣсяцца. Еще недавно, до знакомства со студентами, Сеня не затруднился бы выбрать „Хворовку“, если бы предложили ему на выборъ: ѣхать въ деревню или остаться въ городѣ. Городъ въ его глазахъ былъ страшнымъ мѣстомъ. Въ его темныхъ переулкахъ и на пустыхъ площадяхъ ночью можно было замерзнуть и, пожалуй, умереть съ голоду. Въ большихъ домахъ, такихъ могучихъ снаружи, ютились тысячи людей, не имѣвшихъ завтрашняго дня. Сотни людей, съ крѣпкими руками, съ мрачными лицами, стояли у воротъ заводовъ и фабрикъ и ждали днями, недѣлями. Въ „Хворовкѣ“ этого не было. Тамъ не оставили бы ночевать на улицѣ. Въ городѣ не позволяли даже калѣкамъ просить милостыню, старались убрать ихъ съ улицъ, забирали въ тюрьмы и высылали куда-то. Въ „Хворовкѣ“ трудовая рука, крестясь, опускала въ немощную руку кусокъ хлѣба. Камни и камни кругомъ были въ городѣ, солнце крылось въ пыли и дымѣ; въ „Хворовкѣ“ — мягкая земля, травка, воздухъ прозраченъ, и солнце гуляетъ въ небѣ.
Еще недавно Сеня выбралъ бы „Хворовку“. Но теперь… Новая жизнь открылась ему. Мастеръ Кириллъ и Сократъ Иванычъ подали ему руки, но переворотъ сдѣдади „студенты“. Послѣ цѣлаго дня занятiй они весело окликали его, возвращаясь на 4-ый этажъ, шутили, терпѣливо занимались съ нимъ, точно онъ былъ имъ нуженъ. Иногда набиралось въ комнатку человѣкъ десять, снимали сѣрыя тужурки, оставались въ рубахахъ, говорили, спорили и пѣли до вторыхъ пѣтуховъ. Среди непонятныхъ словъ Сеня улавливалъ знакомыя: народъ, крестьянство. Говорили о счастьѣ народа, о тяжеломъ трудѣ.
А какiя пѣсни гремѣли въ душной, накуренной комнаткѣ!
„На-зо-ви мнѣ такую обитель,
Я такого… угла… не-ви-да-алъ…
Гдѣ бы сѣятель нашъ… и хра-ни-тель,
Гдѣ бы… рус-скiй… му-жикъ… не сто-налъ“…
Пѣлъ Прохоровъ, и слезы дрожали въ его могучемъ голосѣ, и у Сени сжималось сердце.
А какiе ласковые были всѣ, хлопали по плечу и говорили:
— Мы тебя студентомъ сдѣлаемъ…
И Сеня думалъ, что онъ узналъ то, чего не знаетъ ни отецъ, ни мать, никто въ „Хворовкѣ“. Если бы дѣдъ Савелiй зналъ, какiе есть въ городѣ люди, онъ не боялся бы города. Конечно, Кириллъ Семенычъ знаетъ, но Сократъ Иванычъ —
Черезъ нѣкоторое время явился изъ больницы Кириллъ Семенычъ.
Свиданiе было трогаетльное. Надо было видѣть, какъ Кириллъ Семенычъ дѣлалъ проникновенное лицо, разговаривая со студентами, старался придать голосу мягкость и даже привставалъ. Онъ не могъ сдержать чувства почтенiя къ „ученымъ“. Съ своей стороны онъ удивилъ студентовъ многими иностранными словами.
— Откуда это вы все знаете?
— Изъ книгъ-съ… Пахомычъ изъ-подъ Сухаревки съ библiотекой торгуетъ-съ… попросту сказать, — книжное дѣло у него-съ, такъ я рядомъ съ нимъ… ну, и привыкъ-съ… Я и про астрономiю могу, и про природу, и про физику-съ…
Бесѣда затянулась до глубокой ночи. Кириллъ Семенычъ очаровалъ студентовъ мѣткостью сужденiй и особенно глубокой вѣрой въ силу науки.
— Ужъ я и сердцемъ постигъ… Все наука откроетъ и преобразитъ-съ… И ты, Сеня, должонъ чувствовать ихъ-съ…
Онъ ушелъ растроганный. Его просили заходить.
— Мѣсто вотъ найду-съ… Сократъ-то обѣщалъ похлопотать… Какъ утроюсь, ужъ забѣгу, — душу отвести съ хорошими людьми.
Когда легли спать, Сеня слышалъ, какъ Прохоровъ сказалъ:
— Сергѣй! Какъ тебѣ понравился старикашка?..
— Хор-рошiй старикъ. И откуда онъ эту „науку“ учуялъ.
— Да-а… Мало мы знаемъ свой народъ!.. И сколько хорошихъ людей есть въ народѣ!.. И сердце великое, и умъ… И все это забито, забито… — вздохнулъ онъ.
Глава XVII. Въ сумеркахъ
Наступалъ мартъ. Запахло весной. Сеня сидѣлъ у окна и читалъ.
Темнѣло. Въ открытую форточку вливались свѣжiя струи весенняго воздуха, доносилось журчанье сточныхъ водъ. Не хотѣлось зажигать огня, пугать таинственныя сумерки. Сеня смотрѣлъ внизъ, на черныя, голыя деревья противоположнаго сада. Тихая, безпричинная, „весенняя грусть“ легла на сердце, звала неизвѣстно куда.
Нестройный гомонъ донесся снизу. Сеня вглядѣлся и замеръ: прилетѣли грачи!.. Забилось въ груди молодое сердце.
А грачи копошатся, сбиваютъ другъ друга съ вѣтвей, кричатъ и кружатся въ вечернемъ небѣ. И захотѣлось воли, простора, жизни… Они теперь и тамъ бродятъ по болотинѣ и чернымъ полямъ „Хворовки“.
За спиной раздался шумъ шаговъ, и молодые голоса: возвращались студенты.
— Что сидишь въ темнотѣ?
— Такъ. Грачи прилетѣли, Сергѣй Васильичъ, — сказалъ Сеня и посмотрѣлъ въ окно.
— Весна идетъ, братъ… весна!
„На солнцѣ темный лѣсъ зардѣлъ,
Въ долинѣ паръ бѣлѣетъ тонкiй“… — продекламировалъ Семеновъ и умолкъ.
— „И пѣсню раннюю запѣлъ“… — продолжалъ Сеня и вздохнулъ.
Прохоровъ оперся на переплетъ фортки и смотрѣлъ въ небо.
— Да, весна, — рѣзко сказалъ онъ. — Какая весна! Люди съ голоду умираютъ… э-эхъ… и сидѣть здѣсь!..
— Кто умираетъ? — спросилъ Сеня.
— Народъ… Твои умираютъ… русскiй народъ умираетъ… Голодъ идетъ, болѣзни…