В пору скошенных трав
Шрифт:
— Я не справился: как здоровье вашей матушки?
Сережа не сразу отвлекся от букв, которые уже называл про себя на английский лад…
— Ничего… — Ответил наконец. — У нее сегодня вечернее дежурство в больнице. Хотела пойти со мной, да побоялась мороза.
— И напрасно! — в голосе Ростислава Сергеевича сожаление. — Пройтись по морозцу с утра вовсе недурно…
И задумчиво постукивал пальцами по книге.
— Когда-то на этом рояле мы с ней играли в четыре руки… Ей было столько же, сколько сейчас вам… Итак, немецкий алфавит: A, B, C…
1
Ростислав
Пронзительная весенняя грусть. Давным-давно не было этого чувства, оно забылось начисто. И вот вспыхнуло, и на миг он ощутил себя молодым, с тем молодым волнением, когда все впереди, все ждется и ничего еще не ясно, что ж впереди, и поэтому — волнение.
Стоя у индевелого окна, он вполне отчетливо услышал звуки рояля, дыхание Машеньки возле своего уха, колокольчики стада на дороге и теплый вечер, наплывающий запахами георгинов и парного молока.
Он тогда себе казался пожилым. После перипетий мировой и гражданской войн вернулся на родину, остановился у отца, земского врача. И вот эта девушка, подруга кузины, розовые пальчики на клавишах… Ни о каком романе и мыслей не было, настолько велика разница во всем. Но волнение весеннее было и удивление, что после таких жестоких лет сохранились еще барышни с розовыми пальчиками. Он удивлялся ей, как георгинам под окном, как этому дому, где за все годы ничего не изменилось…
Обернулся. Куры клевали отруби. Петух внимательно смотрел на него одним глазом. Петух был похож на ротмистра Панова. Когда ж был ротмистр Панов? В 1916-м… Боже, это ведь уже из учебника истории… Отодвинул ногой таз подальше к печке, вошел в комнату.
И увидел все глазами Сережи: пыль, копоть, брызги отрубей на рояле… Будто впервые увидел. Так опустился… Именно сейчас мелькнуло это слово «опустился». Открыл крышку. Выщербленные клавиши, мусор. Безобразно расстроен рояль.
Захлопнул, и снова все стало обычным. Ничего странного и ничего не «опустился» — что за словечко… Просто живет как проще, как удобней. И вообще пора уже думать о рассаде овощей.
Ростислав Сергеевич прошел за перегородку — там была узкая комнатка с одним окном. Взял с полки коробки, мешочки, пакетики — пыльные, выцветшие — перебрал, проверяя, все ли тут, разложил на кровати…
Взгляд скользнул по стене, остановился на эфесе сабли. Серебро почернело, пыль забила насечку. Сабля висела на этом гвозде всегда, ее не снимали, он не замечал ее, как полку, железную кровать, столик в изголовье, заваленный всякой всячиной… А сейчас заметил и вспомнил: ее держит на вытянутых руках корпусной командир — Комкор — и протягивает ему, и красный бант на эфесе, и трубачи грянули над ухом… О, лучше не вспоминать. Он старается отогнать именно этот давно отлетевший миг, и именно поэтому память обрушивает на него все до мелочей… Лицо Комкора словно прочерчено острым лучом во тьме — все складки, морщинки, волоски бровей… И глаза такой горестной умудренности и глубины, что даже улыбка по случаю торжества не может развеять их всегдашней, почти вселенской тревоги. Тревога в тот радостный день казалась неоправданной и непонятной… Нет, нет, не вспоминать…
Провел по тусклому серебру, посмотрел пятнышко пыли, оставшееся на пальце, постоял. И подумалось вдруг,
Да, да, то был другой человек, хорошо знакомый, близкий, но другой, и сабля принадлежала ему.
…Огуречные семена следует замочить сейчас, и поставить на печку, где потеплей, помидоры тоже… Залив водой надтреснутую кузнецовского фарфора тарелку и блюдечки, Ростислав Сергеевич осторожно переступил через лежащую корову, толкнул дверь в сени. Мороз тотчас же пробрался под небрежно накинутую шубу. Здесь в углу хранились длинные ящички с землей для рассады. Все оказались на месте и все целы. Пересохшая земля рассыпалась в пальцах. Пока в ящиках нужды нет, да и холод собачий — незачем было сюда идти, но так уж верней — знать, что все к весне готово.
После морозных сеней дома показалось совсем тепло. Погладил корову, чтоб согреть пальцы. Ее бок дышал горячей влагой, она обернулась, посмотрела материнскими глазами, с губ тянулась нитка слюны. Теленок лежал у нее под мордой и тоже смотрел на Ростислава Сергеевича.
Вспомнились внучата, пьющие молоко из больших кружек, летний гомон, приносимый ими в дом; деловитая невестка, целую неделю вычищающая комнаты и окна от зимних наносов, не укоряющая, но являющая собой укор их безалаберному житью…
Глядя на корову, Ростислав Сергеевич всегда вспоминал внучат. Не сына, сын совсем отдалился и редко бывал здесь, а именно внучат и то, с каким смаком они пьют парное молоко, едят творог, мажут руки и лица в меду и сметане.
Теперь почти забылись их словечки, но желание видеть их, прижать к себе, помять, потетешкать — все это наполняло, едва приходило воспоминание.
Все жило одновременно — и Машенька двадцать второго года, и Сережа, еще видневшийся в окне точечкой на конце поля, и внучата, и ротмистр Панов… И охватывала смутная радость, что все это было и есть, и удивление — как ясно видится прошлое. И об ушедшем не сожалелось, потому что оно было и жило внутри, в глубине, дополняясь крупицами сегодняшнего, которое тоже скатывалось в глубину и становилось прошлым…
2
И вдруг во всех подробностях прорисовалась давность, которую, казалось, и не помнил.
Он в холщовой косоворотке навыпуск, подпоясанной шелковым шнурком с кистями, идет по саду. Машенька — Мария Герасимовна — стоит на крыльце. Она только что приехала с трехлетним Сережей на лето к отцу в деревню. Едва узнав об этом, Ростислав Сергеевич тотчас собрался с визитом.
Сняв белый картуз, он несколько смущенно протягивает букет розовых пионов, как бы слегка над собой подсмеиваясь за пустячность подарка. Он рад видеть Марию Герасимовну, рад наклониться к ее руке, дотронуться губами. Сам не подозревал, что будет так рад! Ее рука совсем не похожа на те розовые пальчики — погрубела, стянулась, и ладонь жестковата. Но весеннее волнение все равно живет, и та давняя Машенька живет.