В пору скошенных трав
Шрифт:
Сейчас, войдя в сени, смутно хранившие запах коровника, он перенесся в тот зимний день, вспомнил стужу, ломавшую яблони, и обмороженный гребешок петуха… И вдруг удивительное просветление осенило его. Он все разом понял! Конечно же только так и мог поступить Ростислав Сергеевич: ввести скотину и тем спасти; и вхождение в дом через окно, а не через дверь — чтоб не тревожить отелившуюся корову, не перешагивать всякий раз через нее — самая малая цена за спасение. Чего ж тут чудного? Напротив, тут весь Ростислав Сергеевич: пусть самому неудобство, зато корове спокойно. Нет же теплого хлева…
Как раньше не додумался до простого такого объяснения! Это ж все само собой понятно. Здесь
6
Ростислав Сергеевич читал, полулежа в кресле-качалке. Он сразу увидел Сережу, отложил книгу и с трудом приподнялся. Было видно, что лучше бы ему, не двигаясь, так полулежа и протянуть руку, но он заставил себя привстать. Поймав взгляд Сережи на книжке, несколько сконфузился: ничего серьезного не лезет в голову — взял вот Дюма «La Dame aux Camelias» — давно не читал по-французски…
Во всем сквозила не замечавшаяся у него раньше усталость; она была и в глазах, и в голосе, и в жесте.
Сказал, что отправил внучат после лета и вот позволил себе даже прихворнуть.
И в улыбке тоже усталость.
Он заговорил о «Войне и мире», об издании чудесном, стал выспрашивать мнение Сережи об иллюстрациях (что за тонкость печати — не отличишь от акварели!). И незаметно — как он умел — перешел к выяснению, прочитал ли Сережа заключительные философские главы; оживился и обрадовался, что прочитал. Они довольно долго проговорили на эту тему.
Потом Ростислав Сергеевич захотел угостить ученика яблоками, поднялся с кресла, и Сережа видел, что ему трудно вставать, но он встал, постоял, потирая левый бок, отвернувшись к окну, как бы рассматривая что-то, а не просто пряча лицо, и шагнул к двери на веранду. Дверь открылась с натугой: ею редко пользовались — Сережа почти отодрал ее от косяка, и они вышли в осеннюю свежесть.
Веранду заполнял крепкий аромат яблок, сваленных в углу.
— Угощайтесь на здоровье. Прошу извинить, что с пола… Ну да ведь яблоки чистые, с дерева, и пол невестка недавно мыла…
Ростислав Сергеевич хотел сам нагнуться и выбрать яблоко, но не смог.
Сережа заметил, что он не может нагнуться, и почувствовал глубокую, не очень понятную еще тревогу, к которой примешивалась необъяснимая пугающая безнадежность.
Впервые уловилась в нем беспомощность и, пожалуй, впервые подумалось, что стар стал Ростислав Сергеевич. А ведь никогда раньше так не думалось, хоть и зналось, конечно, что он в возрасте, но все это оставалось где-то в стороне; сердцем принималась лишь его живость, расположенность к людям и к миру, и казалось, никогда не иссякнет сила, питавшая эту расположенность и доброту…
На веранде перед струганой лавкой стоял колченогий ломберный столик. Ростислав Сергеевич тотчас присел на лавку и, как бы извиняясь за свою слабость, улыбнулся виновато.
Сережа набрал яблок, положил на столик. Одно покатилось. Ростислав Сергеевич быстрым движением перехватил его и замер на мгновенье, и губы дрогнули — не понять, от улыбки или от боли. Он держал яблоко и слегка потирал левый бок, и Сережа опять заметил этот болезненный виноватый взгляд через пенсне.
Тут из сада на веранду поднялась жена Ростислава Сергеевича Ирина Викторовна, и тотчас запал яблок перебило крепким махорочным дымком. Ирина Викторовна лишь на мгновенье вынула толстую самокрутку, чтоб ответить на приветствие Сережи — искры посыпались в кошелку на яблоки, которые она принесла.
Ростислав Сергеевич поморщился, отодвигаясь от самокрутки,
— Ну, цирлихь-манирлихь! — хрипло каркнула Ирина Викторовна и закашлялась.
Сколько Сережа ее помнил, она не выпускала «козью ножку» изо рта. Но Ростислав Сергеевич так и не смог привыкнуть к махорке, и это выражение лица всегда возникало у него, едва появлялась жена; и она всегда говорила в ответ одну и ту же фразу насчет «цирлихь-манирлихь».
Ирина Викторовна постоянно металась и суетилась в заботах по хозяйству, и заботы эти занимали ее полностью: она, казалось, ничего больше не видела, не принимала и не понимала. Все, кроме забот, было, на ее взгляд, пустой тратой времени. И сейчас она всем видом своим говорила мужу и Сереже, что они бездельники и пустомели. Вывалила яблоки в кучу и почти бросилась обратно в сад…
Что-то свернулось в груди и не решалось расправиться. Так всегда случалось, едва появлялась Ирина Викторовна, поэтому Сережа ее не любил и побаивался. Впрочем, и она Сережу недолюбливала и не скрывала этого.
И всякий раз он хотел и никак не мог понять, что же общего у нее с Ростиславом Сергеевичем, как тот прожил с ней всю жизнь, если даже мимолетное ее появление заставляет его морщиться и отстраняться…
Теперь, когда поняты и зачеркнуты зимние странности учителя, Сережа знал, что эта сторона его жизни по-прежнему недоступна и он никогда с ней не примирится.
Он догадывался, что Ирина Викторовна ревновала мужа к маме, и самая эта ревность была такой же нелепой, как весь ее облик, как привычка к самокруткам в руку толщиной… Сережа был убежден в чистоте отношений учителя и мамы, чистоте старомодной и трогательной, и сам ни капельки не ревновал маму к Ростиславу Сергеевичу и неприязнь Ирины Викторовны принимал как лишнее подтверждение ее нелепости…
В недвижной прохладе долго еще держалась махорочная горечь.
Ростислав Сергеевич не мог одолеть выражения досады и докучливости, не сходившее с лица. Поворачивал в пальцах яблоко, посматривал рассеянно вдаль, словно бы прятал взгляд, не хотел встречаться глазами с учеником. Неуместная, пустяком вызванная резкость жены сейчас почему-то особенно огорчила. Не потому, что рядом был Сережа… Просто устал, видно, и самочувствие плохое… Да и переход от французского, еще звучавшего в голове, от философии истории, так неожиданно вспомнившейся в разговоре с Сережей, — переход к «цирлихь-манирлихь» — как незаслуженный тычок в лицо… Ну ладно, ладно… Пора бы привыкнуть… Не надо об этом.
Мысли теперь уже сами невольно закручивались вокруг жены, возвращали к неуюту и неприглядности жизни.
Ирина Викторовна с утра до ночи изводила себя домашней работой, но весь труд ее словно бы тут же испарялся, был по большей части бесплоден и вовсе не нужен. Эта обычная, привычная, каждодневная ее суета сейчас показалась ему странностью. Именно странностью. Вот хоть порядок в доме… Невестка уехала — и тотчас все вверх дном… А ведь летом было по-человечески, и Ростислав Сергеевич успел привыкнуть, и поэтому неряшливость особенно замечалась… Невестка никогда не истязала себя работой — делала все как бы между прочим и все по-настоящему, добротно, чисто. Когда Ирина Викторовна уехала на две недели в город, невестка все хозяйство вела полностью, и все было как надо, и времени еще оставалось сводить детей в лесок по землянику. Почему ж Ирина Викторовна не может ни присесть, ни вздохнуть? Загвоздка, видно, в характере, да в неуменье делать только нужное и не делать лишнего. Вот яблоки эти… Зачем их обрывать? Зачем таскать на веранду? Ведь они так здесь и останутся, сгниют, замерзнут, и весной придется выгребать их вон… Пусть бы сами падали, или соседям раздать…