В пору скошенных трав
Шрифт:
Воспоминание это теперь даже не задевало — равнодушно возникало и безразлично пропадало.
Жениться в другой раз он не отважился.
Понятие семьи осталось от детства, от матери, когда дом был центром мира и порог его приводил в тихое царство душевности, внимания, покоя. Теперь он понимал: весь уют коренился в матери, и главное было даже не в аккуратности и чистоте, а в том, как она всякую мелочь умела наполнить своей душевностью. В домашнем порядке таилась любовь к детям и мужу.
Здесь, в доме Метельцына, он неожиданно уловил что-то знакомое, давнее и доброе, почти забытое и так нужное сейчас…
Отпил
Клава присела с ними за стол, но тут же встала и неслышно ушла в соседнюю комнату — кто-то там раскинул ручки и прижался к пологу — комары могли покусать через марлю. Поправила, повернула, послышалось сонное причмокивание, бормотание — и снова тишина.
Петр Михалыч прихлебывал понемножку чай, все глубже проникаясь домашним спокойствием, погружаясь в теплую полудрему. Не хотелось шевелиться, не желалось даже подносить кружку к губам.
— Хорошо… Как дома побывал… — Невнятно шепнул он, полузакрыв глаза.
Метельцын довольно улыбался, распарившись в тепле и радуясь родному гнезду.
— Главное — приживаешься ты, на зиму остаешься. — Покорябал грудь под рубахой, отпил большой глоток. — Одному-то зимой тут тяжеловато… Случись что — один и есть один. Полярная станция за двадцать километров — первое жилье. Недалёко, а запуржит — не очень-то пробьешься… Конечно, телефон — в случае чего можно позвонить… А вдвоем-то все лучше. — Наклонился, заглянул в кружку Лапшина. — Давай чайку подолью.
Густо булькнул круглый чайник. Петр Михалыч обхватил кружку ладонями и ловил тот миг, когда остывающий фаянс опять начнет наливаться теплом.
— Полярка — это слева, на взгорке? — Спросил, припоминая недавний свой путь сюда. Тогда не особенно даже разглядел маячивший вдали просмоленный дом, полузакрытый мелкими березками и кустами…
— Она самая. Соседи наши. Зайдем вот к ним — ребята неплохие… Да ты здесь скоро со всеми перезнакомишься. Народу-то раз-два и обчелся. — Положил в рот кусочек сахару, отпил чай. — Жить можно. Место подходящее. — Призадумался, помолчал. — С ребятишками только вот… В смысле учебы. Пока маленькие — горя мало. А с Андреем дело трудноватое. На ту осень ему в школу. Только устроились — и дом наладили, и хозяйство, корову завели… А до школы считай сорок километров по самому Полярному кругу. Не побежишь с уторка…
Метельцын вздохнул, потупился.
— И в интернат неохота отдавать — очень уж домашний паренек-то… Здесь, в тундре, вовсе одичал, жмется к папке с мамкой. Тебя и то сторонится. Хоть видит, конечно, второй день. Да ведь иные ребятишки за полчаса привыкают к новому человеку… Вот и подумаешь — сынка посылать или всем домом за ним сниматься… И самим тяжеловато расставаться. Больно уж хорош — душа радуется. Не знаем с Клавой, как и проживем без него.
Опять замолк, задумался, постукивая по столу.
Лапшин тут разволновался. Сонность и благодушие разом отлетели. Он хотел что-то сказать, но промолчал, поставил кружку, отошел к окну, пригнулся, почти прислонившись лбом к стеклу. Смотрел на смятые ветром кусты, на разорванные облака — улетал в их бесприютность и не мог заставить себя вернуться в дом, даривший тишину отдохновения.
Обхватывала безнадежная темная тоска
Та пустота, которая еще вчера казалась незаполнимой, пустота, возникшая на месте единственного любимого дела, была заполнена, замещена хоть и безразличным для него, но все-таки делом. А эту, больно и резко обнаружившуюся пустоту жизни ничто не могло возместить, ибо пропущены годы, безвозвратность которых понимаешь, когда уже поздно.
Он слушал ветер, смотрел на мятущиеся за окном кусты, но помимо воли гораздо лучше слышал дыхание детей в соседней комнате, шаги Клавы у плиты, вздохи размышляющего Метельцына и скрип его табуретки.
Что за напасть! Не одно, так другое. Смирился с работой, выплыло одиночество. Этого вовсе уж теперь не одолеть, и думать не надо. Не успел вовремя — и кончено, и винить некого, и исправлять некогда.
Там, на Печоре, одиночество подкатывало только дома, особенно зимой. Но оно и проходило быстро — дела сметали, не давали задуматься. Случалось в тяжести душевной хватить и вина, да сразу виделась зыбкость избавления от забот, которое оно приносило, и после становилось еще горше. Да и нутро противилось, было слишком здорово, чтоб согласиться с отупением и мутью. Единственное, что влекло и наполняло по-настоящему, — река…
Об этом не надо! Оборвать. Всё.
Лапшин отвернулся от окна.
— Еще чайку, Михалыч? — Голос Метельцына прозвучал слишком громко — он пробудился от раздумий как ото сна.
Лапшин шепотом поблагодарил, потихоньку попрощался и пошел к себе.
Смятая койка, спички, оставленные на столе… И эта тоска от мысли, что так будет всегда — никто не нарушит порядка или беспорядка, оставленного им.
Он вспоминает вдруг свою детскую фотографию, висевшую на стене у матери, себя тогдашнего, запомнившегося по снимку… Ему года четыре… Едва приметная улыбка, бумазейный мишка в руках… Не по фотографии, а въявь он помнит лишь мишку, фиолетовое чернильное пятно на боку. Все остальное — лицо и улыбка — со снимка, давно потерянного, давно не существующего.
Эта карточка, всплывшая в памяти, детское личико, жалкая игрушка вызывают ломоту в глазах. Он не хочет даже мысленно объяснять себе прихлынувшее чувство. Но и без объяснения знает, почему оно…
Где-то в глубине, в темноте, куда не проникают мысли и слова, таится облик, поразительно схожий, но все-таки другой, незнакомый — облик сына, который мог бы быть. И так тяжело от воспоминания, так безнадежно — хоть вой, хоть топись. Никогда не увидеть ему свое дитя, не ощутить на руках тяжесть родной плоти, не вдохнуть младенческого тепла… Вот что клубится в душе тяжелым комом, гнетет, давит — и не перебороть, не вытолкнуть…
Лапшин долго стоит у стола, ничего не различая вокруг. Потом чувствует на руке холодеющую каплю, вытирает ладонью глаза — и только тогда понимает, что это слезы, что плачет. Он давно забыл, как плачут, и никак не может понять, что же происходит.
Ему не становится легче, но клубок тяжести скатывается куда-то в самую глубину и уже не достигает сознания.
Петр Михалыч выходит на крыльцо, дышит ветром, потом умывается из бочки. Вода, пахнущая железом, напоминает корабельную воду; на миг ему кажется, что земля качнулась.