В пору скошенных трав

Димчевский Николай Владимирович

— Какие чудесные! — Говорит Мария Герасимовна. — Ну зачем вы мне такую роскошь!

Ростислав Сергеевич поправляет пенсне, сдерживая улыбку:

— Вот уж и роскошь… Нынче летом на пионы урожай — хоть корову корми. Да сколько еще бутонов ребятишки пооборвали… Ну, как вы поживаете? Что в городе? Слышал, «Корневильские колокола» дают в новой постановке?

— Вы верны себе, Ростислав Сергеевич! Нет бы об опере спросить!

— Куда нам, провинциалам, до оперы! То ли дело оперетта!

Они проходят в дом, где уже шумит самовар и плавает запах березовых угольков, меда и пирогов.

Немного тревожно

и весело. И сарафан у Марии Герасимовны такой яркий, невиданный по здешним краям… И шутливые пререкания о музыке… И впереди — целый вечер. Он радуется неожиданной роскоши этой беседы с милой женщиной. Их связывает лишь давняя, едва уловимая симпатия, лишь воспоминания. Ничего серьезного, отягчающего, ничего заставляющего опасаться, оглядываться. Они чисты друг перед другом. Хотя со стороны, по местным понятиям и по понятиям супруги Ирины Викторовны — Ростислав Сергеевич знает, — его визиты выглядят чересчур смелыми и даже рискованными. Э, да при чем тут местные понятия!

Он вешает картуз на гвоздь у дверей и проходит вслед за Марией Герасимовной в горницу.

Совсем еще крошка, Сережа сидит с книжкой на сундуке и, не отрываясь от картинок, исподлобья посматривает на Ростислава Сергеевича.

— Поздоровайся с дядей, — говорит Мария Герасимовна.

— Здравствуй, — кругло и крепко произносит мальчик и добавляет, оторвавшись от книжки: — Ты плохой.

— Что ты говоришь! Грубиян! — Мария Герасимовна огорчилась, встревожилась, зарделась. — Сейчас же пошел в сад!

— Плохой, — упорствует Сережа. — Он читать мешает.

— Мы с ним читали сказку. Простите, пожалуйста.

Ростислав Сергеевич стоит посреди горницы, любуясь встревоженной Марией Герасимовной, и вся эта суета из-за пустяка так прелестна, так не похожа на домашние отношения и пререкания, к которым привык, благодаря супруге своей…

3

В классе было холодновато — сидели накинув на плечи пальто. Ростислав Сергеевич пришел в овчинной шубе с оборками и валенках, заправленных в литые калоши. К нему такому Сережа привык во время уроков дома, и теперь немножко странно видеть его в классе, ничем не отличавшимся от домашнего… И не только одеждой — всем остальным он тоже продолжал себя обычного и привычного.

Отмечая в журнале, Ростислав Сергеевич посматривал в окно, где ширились уже проталины. Смотрел не праздно — оценивал весну, влагу, землю. И вдруг спросил Олю Юрову, готовит ли ее отец парники и когда собирается высаживать рассаду. Оля ответила, Ростислав Сергеевич очень заинтересовался ее ответом, и тут же еще о чем-то ее спросил, теперь уже по-немецки, и она по-немецки же, хоть и с трудом, стала ему говорить, и он подсказывал слова, которых она не знала, и Сережа понял, что продолжается разговор о весенних посадках, семенах, огурцах и помидорах.

Потом так же незаметно, совсем по-домашнему, а не по-школьному, перешли к чтению заданного на дом рассказика, принялись его пересказывать и разбирать. И это возникшее сразу, с начала урока, чувство домашности, даже некоторого уюта и доверительности не покидало Сережу и всех остальных учеников. И поэтому все, что говорил Ростислав Сергеевич, все, что было уроком и «новым материалом» — все само собой запоминалось.

Сережа никогда и предположить не мог, что

учитель может так душевно, без малейшего возвышения над учениками, без отдаления от них делать свое дело. Никто его не боялся, никто не «дрожал», потому что всем своим видом, голосом и поступками он отметал установившуюся и укоренившуюся школьную боязнь и дрожание. И даже самый о п р о с, от которого на остальных уроках становилось особенно тревожно, он вел так, что ученик сам в этот опрос вступал и не замечал, что его «спрашивают».

После смерти отца из-за частых переездов с места на место Сережа учился в разных школах у разных учителей, но ничего подобного нигде никогда не встречал. Учительский стол всегда резко и напрочь отделял учителя от учеников. Недоверие и настороженность — вот что перегораживало класс… А тут… Не было никакого урока. Была интересная беседа, которая кончилась, едва начавшись, — так скоро зазвенел в коридоре звонок.

Ростислав Сергеевич не ушел, однако, из класса, а, отпустив учеников, подозвал к себе Олю Юрову и Сережу.

Он не сразу сказал, зачем их оставил. Снял пенсне, посмотрел каждое стеклышко на свет, обдул, надел, подыскивая и не находя слова. Наконец не без робости начал:

— Э… э… Олюшка, и вы, Сережа… Понимаете ли, майские праздники не за горами. Сами видите, как потеплело. Так вот, в клубе готовят большой концерт. Ну, и меня как старого театрала просили помочь… Так вот, Олюшка, Сережа, я вас очень, в свою очередь, прошу: согласитесь, пожалуйста, сыграть под моей, так сказать, режиссурой. На майском концерте. Соберется все село. Представляете, какая радость для людей: после зимних холодов — что-то веселое, красочное. А? Ну, согласны? Если да — открою вам один секрет, только никому о нем! Ни-ни! Так согласны ли?..

Сережа знал, что Оля хорошо поет, и предложение Ростислава Сергеевича к ней вполне было по адресу. А вот себя в концерте он никак не представлял, и тотчас об этом сказал.

— Уверяю, Сережа, петь вас никто не заставит, будете делать что по силам. Я знаю что и знаю, что сможете. Только согласитесь.

И когда они согласились, Ростислав Сергеевич, недоверчиво косясь на дверь, отвел их к окну и шепотом сообщил, что собирается поставить в клубе сцену из оперетты. Всего будет больше двадцати участников — школьники и взрослые из клубной самодеятельности. Так вот Оле он прочит главную роль, а Сережа в числе прочих будет на втором плане, скорей всего в гусарской форме… Это как получится, конечно. Придется немножко маршировать и сделать несколько выпадов шпагой. Очень просто… Пустяки, в общем-то…

И там, в клубе, по вечерам на сцене, куда Сережа не без страха первый раз поднялся, всей кожей постоянно угадывая пустой страшный зал; и там Ростислав Сергеевич сумел разлить домашнюю теплоту, которая растворила в себе все страхи; и вскоре сцена сделалась уютной и интересной и репетиции ждались уже как праздник, хоть сам праздник Первого мая вызывал тревогу…

И вот уж за занавесом — гуденье полного зала. Олечка мечется по сцене, прижимая руки к груди, и слабо говорит, что забыла слова и мелодию и вообще лишилась голоса… Все остальные чувствуют то же самое, и всё кругом — эти качели, увитые бумажными цветами, гусарские мундиры из сероватого мелестина и картона, деревянные шпаги — все кажется ненужным, чужим, все забыли, зачем это…