В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
Лев Борисович разбудил меня, когда поезд уже стоял на платформе.
— Вот ваш билет, и счастливой вам дороги! Я отпустил вас благодаря Мусеньке — она за вас попросила.
— Как, говорите вы, зовут вашего печорца? — спрашивает Йонтл, отнявший у меня билет. — Мне кажется, я его знаю.
— Всех ты знаешь! Еще скажешь, что он казатинец.
— Ну а винницкий у тебя что, не казатинский? Винница и Казатин — это же почти рядом. От Винницы до Казатина ближе, чем до твоей Сквиры. Что же касается меня, — обращается ко мне Йонтл, — то я такой человек: если что-нибудь задумаю, то от этого не отступлю. От меня вы так легко не открутитесь, как от вашего печорского Вайнштейна. А если вы будете долго со мной препираться,
Хаскл и Йонтл не очень преувеличивали, когда сказали, что в Казатине мне сейчас делать нечего, что я никого там сейчас не застану, что весь Казатин в железнодорожном парке. Весь ли, половина ли его, но людей в парке хватало. Не только центральные аллеи, но и узкие, глубинные были заполнены гуляющими. Попал в поток — и хочешь ты или не хочешь, но он приведет тебя к открытой эстраде.
Так и случилось со мной и с моими спутниками: едва мы вошли в парк, как многолюдный поток подхватил нас и уже не отпускал. Что означают жесты Хаскла и Йонтла, мне объяснять не надо было. Я сам видел, что творится вокруг. Казатин не так уж велик, чтоб друг друга не знали, тем более здесь, где собрались люди из одного рабочего коллектива — железнодорожники. И если здесь кого-нибудь не знали, то это был такой же, как я, транзитник. Но, по мнению Йонтла, все, кого сегодняшний праздник застал в поезде и на вокзале возле транзитных касс, имели прямое и непосредственное отношение к железнодорожному празднику. А раз так, то стоять в стороне неудобно. И, отыскав более или менее свободную аллею, мы, транзитники, прохаживались по ней. И куда бы мы ни пошли, куда бы ни свернули, нас везде провожал залах горелого угля, каким паровозы насытили здесь деревья, кусты, траву. Дорожки посыпаны угольным шлаком, и он хрустит под ногами. Сами железнодорожники, как мне кажется, не обращают на это внимания. Потому ли, что они привыкли к этому, потому ли, что недолго осталось ждать, пока чистые, сверкающие электровозы совсем не вытеснят дымные локомотивы.
Как удалось Хасклу и Йонтлу найти меня в этом людском потоке, объяснить невозможно.
— Ну?
Понимаю, Йонтл хотел услышать, подвел ли он меня, уверяя, что за один-единственный вечер в железнодорожном парке я «заготовлю» столько материала, что мне хватит на годы, — только садись и пиши. Вместо меня отвечает Йонтлу Хаскл:
— Что «ну», чего «ну»? Вот когда он побывает в нашем Пушкинском садике, вот тогда можно будет сказать, что он побывал в Казатине.
— Послушайте, — говорю я им, — скажите мне заранее, где еще я должен здесь побывать, чтобы я был уверен, что побывал в Казатине. Я вижу, это история, не имеющая конца.
— Как, сказали вы, зовут начальника печорского вокзала?
После этого намека мне спрашивать больше нечего, и я покорно иду за ними, хотя вижу, что дорога, по которой мы идем, ведет не в город, а обратно на станцию.
Сколько же времени прошло с тех пор, как я вышел из поезда? Когда вокзал успел так преобразиться? А может, он уже был украшен раньше, но я не заметил этого? Раньше не горели лампочки, не вспыхивали и не гасли под крышей и на стенах; платформы и рельсы еще не были залиты серебристой пылью прожекторов; из высоких больших окон вокзального ресторана на перрон еще не доносились звуки музыки, приглашающие то на вальс, то на кадриль, то на фрейлехс. Народ, который шел теперь с нами, совсем не похож на тех, кого я видел здесь днем, когда приехал. С нами шли празднично наряженные люди, в то время как те, к которым я отношусь, томятся у вокзальных касс. В городе нет почти ни одной семьи, где не нашлось бы человека, собирающегося ехать летом к морю. Неудивительно поэтому, что возле касс невозможно сейчас протолкнуться. Завернуть в кассовый зал мои провожатые не дали мне.
— Я вижу, что наш винницкий Вайнштейн вас в Печоре сильно напугал. Вы же собираетесь ехать послезавтра, а заботитесь о билете сегодня. Боитесь, что не закомпостируем
— Йонтл, хватит тебе на сегодня симпозиумов. Скажи мне лучше, кто стоит сегодня у двери?
— Кто в такой день может там стоять, кроме Зиши-Адмиралтейства?
— Ты в этом уверен? Если там кто другой, то придется пойти к начальству и взять для гостя пригласительный билет,
— Может быть, скажете наконец, куда вы меня собираетесь вести?
— Разве мы не сказали? — удивленно спрашивает Йонтл, поглаживая при этом длинные, свисающие усы. — Мы вас ведем в ресторан. Управление дороги устроило для нас банкет. С праздником, реб Зиша!
У высокой застекленной ресторанной двери стоял пожилой человек, одетый в отутюженные черные брюки с широкими золотыми лампасами, в черную форменную куртку с золотыми нашивками на рукавах и воротнике, в черной фуражке, тоже расшитой золотом. Он стоял у входа с таким видом, словно в руки ему сегодня передана неограниченная власть, что, в общем, соответствовало истине: после семи-восьми часов вечера власть над ресторанами действительно находится в руках тех, кто стоит на страже у дверей. Но казатинский страж у дверей, кроме всего, производил впечатление человека, озабоченного главным образом тем, чтоб не смять свою форму: он ни на минуту не присаживался и не выпускал из рук одежную щетку. Почему казатинцы называют его «Адмиралтейство», нетрудно догадаться. Наверно, во время войны он служил на флоте. Удивительно другое — почему человек, давший ему это прозвище, не преподнес Зише кортик или ножны от кортика. А может быть, и преподнес. Такой человек, как Йонтл, мог это сделать.
И вот к человеку, в руках которого находилась неограниченная власть над входом в ресторан, Йонтл подошел так просто, что удивил, как мне показалось, даже Хаскла.
— Ты видишь этого товарища? — спросил Йонтл Зишу, показав на меня, и тем самым дал ему невольно понять, что спрашивать у меня приглашения на банкет не надо. — Он приехал описывать Казатин. И если ты хочешь, чтоб он тебя описал, то закомпостируй ему на послезавтра билет на приличный поезд.
— Это что, на самом деле?
Пришлось вступить в разговор Хасклу. Йонтл, очевидно, не пользовался особым доверием.
— Точно, Зиша, точно.
— А на когда? На послезавтра? Сделаем. А куда товарищ поедет?
— В Жмеринку.
— Куда? — переспросил Зиша упавшим голосом и потерял, кажется, весь интерес к поручению. — С такой мелочью, — сказал он Хасклу, — обращаться к Зише? К Зише идут за билетом в Одессу, в Сочи, в Евпаторию, но не в Жмеринку. Ну ладно, вы поедете утренним поездом? — обратился он ко мне. — Заодно уже опишете начальника поезда Аркадия Вайса. О нем есть что написать. — И Зиша широко раскрыл перед нами дверь ресторана, забыв при этом или сделав вид, что забил, спросить у меня пригласительный билет.
Сервированные столы и столики в большом ресторанном зале с яркой хрустальной люстрой под высоким потолком были почти все уже заняты. Среди празднично одетых людей, произносивших тосты и в честь которых произносились тосты, были и такие, которые имели прямое отношение к спасению евреев. С них, рисковавших собственной жизнью, но спасших от верной смерти немало казатинских евреев, мне следует, наказал Хаскл, приступить к описанию Казатина.
— Поговорите в оркестре с пекарем Борисом или с самим капельмейстером Соломоном. Целых три года прятал его у себя русский рабочий из депо.
Пойди поговори с Соломоном, когда тот весь ушел в игру. Его руки бегают по клавишам — глазами их не уловить. А когда он входит в экстаз, пальцы его перебегают на крышку пианино и так начинают выстукивать мотив, что тебя поднимает с места.
— Вы хотите что-нибудь заказать у нас? — спросил Соломон и смерил меня своими чуть выпученными глазами.
— А что у вас можно заказать? — спросил я.
— Симха, ты слышишь?! — крикнул он барабанщику. — Послушай только, о чем человек спрашивает.