В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
— Йонтл, мы обойдемся без твоих истолкований. — И неожиданно обращается ко мне:
— А вы кто будете?
— Транзитный пассажир!
Йонтл останавливается напротив меня с широко раскрытыми руками, словно хочет обнять.
— Послушайте, вы же имеете прямое отношение к сегодняшнему праздничному симпозиуму. А откуда и куда вы едете?
— Езжу по местечкам.
— По местечкам? — В том, как Хаскл переспросил, слышалось: какие местечки? что за местечки? где вы видели в наше время местечки? Но спросил у меня: — Вы, случайно, не были в Сквире? Йонтл, сколько
— На паровозе или на электровозе? Если на электровозе, то сорок минут езды.
— Ну а от Попельни до Сквиры просто рукой подать. Вы будете надо мной, наверно, смеяться, да? Я уже немолодой человек, я уже дедушка. Но вы бы посмотрели, как тот дедушка бегает, попадая в Сквиру. Я ношусь по местечку, заглядываю в каждую улочку. Вы будете опять смеяться, да? Но не было случая, чтобы я, приехав в Сквиру, не зашел в ремонтные мастерские, где некогда была усадьба достославного ребе Дона. Там был сад, полный яблок и груш. Сколько раз мы приходили домой с порванными штанами и получали затрещины за то, что нарушили заповедь «не укради!». Но как не сорвать яблоко, пахнущее раем?
— Послушайте только, послушайте! — У Йонтла подпрыгнули вверх пшеничные усы. — Поди знай, с кем я рядом стою у пульта в электровозе.
— Вы будете снова смеяться надо мной, да? Я почти всю свою жизнь провел в Казатине, а скучаю по Сквире. Где я только не побывал во время войны — в Польше, в Болгарии, в Норвегии, ну а о Германии и говорить нечего, насмотрелся вдоволь, видел много красивых городов, но ни один из них, слышите, не может идти ни в какое сравнение со Сквирой!
— Знаю!
Хаскл остановился:
— Откуда вы знаете? Вы там были?
— Я тоже провел свое детство в местечке, в Погребище.
— Значит, мы с вами соседи. Я был в Погребище не меньше двадцати раз. Но не обижайтесь, сравнивать Погребище и Сквиру то же самое, что…
Йонтл перебивает его:
— Ты, может быть, скажешь, что Сквира красивее и больше Казатина? Для меня ничто и никто не сравнится с Казатином, объезди хоть целый свет. И знаете почему? Потому что я казатинец, я здесь родился и вырос. У человека, Хаскл, только один дом, и дороже этого дома нет у него ничего на свете. Я знаю, что многие евреи, которые во время войны успели отсюда эвакуироваться, были на новых местах неплохо устроены, но, как только кончилась война, сразу вернулись обратно сюда. Родной дом есть родной дом.
— В Погребище, в Деражне, в Меджибоже и в других местечках, где я побывал, то же самое: кто мог вернуться — вернулся.
Хаскл глубоко вздыхает:
— Вернулись и нашли могилы…
— Хаскл, сегодня праздник.
Но Хаскл, видать, не из тех людей, которые одним прыжком преодолевают пропасть и возвращаются от того, что было, к тому, что есть. У него это происходит гораздо медленнее, чем у Йонтла.
— Сколько же еврейских семейств живет теперь в Погребище?
— Точно не знаю, не считал, но семейств двадцать пять, тридцать, наверно, наберется.
— А сколько, вы думаете, можно собрать в Казатине или в Сквире?
— О чем ты говоришь, о чем? — останавливает
— Ну а если наберется от силы даже пятьдесят-шестьдесят семей. А знаете, сколько раньше жило в Сквире? Такая резня, какая была в Сквире…
— Хаскл, может быть, хватит? Сегодня все-таки праздник.
То ли напоминание о празднике помогло Хасклу преодолеть пропасть прошлого, то ли он сам с этим справился, но он вернулся к сегодняшнему дню и спросил меня:
— А что вы делаете в местечках?
Но Йонтл, наверно, лучше меня знает, что я делаю в местечках, и опередил меня:
— Наверно, заготовитель.
Такой подсказки, честно говоря, я не ожидал.
— Вы почти догадались, — ответил я. — Но я заготавливаю особое сырье.
Узнав, какое «сырье» я собираю в местечках, они оба пристали ко мне, чтобы я с ними пошел в железнодорожный парк, откуда уже доносилась музыка духового оркестра. И всеми силами доказывали, что в Казатине мне сегодня делать нечего.
— Сегодня казатинцы в парке, если не все, то добрая их половина. Именно та половина, у которой вы можете заготовить столько «сырья», что не увезете его на электровозе. Пусть вам скажет Хаскл. Он у нас авторитет. Машинист у нас всегда авторитет. Разве не так, Хаскл?
— Йонтл, перестань! — И спрашивает меня: — Что же вы вдруг остановились?
Объясняю, почему я не могу провести сегодняшний день в парке. Я просто не имею времени. И показываю им мой билет, который действителен только до послезавтра.
— А ну дайте мне его, пожалуйста, — и Йонтл кладет мой билет в свой карман. — Не волнуйтесь. Вы пешком в Жмеринку не пойдете. А спорить со мной нечего. Силой вы у меня билет не отнимете. А если вы будете скандалить, то я скажу кассирше, чтоб она вообще вам билет не компостировала. И будете сидеть в Казатине столько, сколько мы захотим!
— Послушайте, — говорю я Йонтлу, — ваша фамилия случайно не Вайнштейн?
— Почему вдруг Вайнштейн?
— У вас в Печоре никого нет?
— В Печоре?
— В Печоре со мной случилась точно такая же история. Печорский Вайнштейн как две капли воды похож на вас.
— А ну опишите мне его! Может быть, это действительно мой родственник? Как, говорите вы, его фамилия? Вайнштейн? А что это за история?
И я рассказываю им историю, которая случилась со мной в далеком северном городе Печора.
Поезд Воркута — Москва отходил от станции Печора около пяти утра. Но Печора пока еще не такой город, в котором можно на ночь заказать такси. Об автобусах и говорить нечего — даже в больших городах не курсируют ночные автобусы. Но как же все-таки попасть в пять утра на поезд? Местный человек найдет возможность доехать до вокзала. А если ты живешь в гостинице? Шагать с чемоданом по темным заснеженным улицам? Оглядываться и присматриваться, не подвезет ли тебя кто-нибудь? Тащиться в такую даль в сопровождении печорского ветра — удовольствие маленькое. И я поступил так, как поступают многие в моем положении: около одиннадцати вечера перебрался из гостиницы на вокзал.