В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

Сержант, опасаясь, наверно, что и здесь, в поезде, к нему начнут приставать с громкими возгласами «горько», взял в руки гитару, слегка зажмурил черные глаза… Но притронуться к струнам он не успел, его остановил хрипловатый голос:

— Вы служите в Берлине?

Оборачиваюсь и вижу человека с глубокими серыми глазами и орденской планкой на груди, того самого, которого я несколько дней назад встретил в погребищенском загсе, — он искал в регистрационных книгах своих родственников, след от своей семьи.

— В Берлине, — ответил сержант и сразу добавил: — Согласно Потсдамскому договору и договору, который мы имеем с ГДР.

— Как я понял, вы еврей?

— Еврей.

— Так я хотел бы у вас кое-что

спросить.

То ли потому, что сержант узнал в этом человеке бывшего командира, то ли потому, что человек с планкой мог бы быть его дедушкой, но Изя поднялся с места и, стоя перед ним, словно слушал приказ.

Человек с орденской планкой на груди начал с того, что он тоже читает ежедневно газеты и знает, что есть ФРГ и есть ГДР, и все остальное он знает, так что сержанту не стоит объяснять ему это. Он хочет у Изи спросить о другом. Во-первых, ему хотелось бы узнать, известно ли немцам, с которыми Изя там встречается, что он, Изя, еврей?

Изя с удивлением посмотрел на него:

— Я никогда у них об этом не спрашивал.

— Почему? — Он обратился уже не только к Изе, но и ко всем сидящим в купе, это видно было по тому, как он на нас посмотрел. Но сержант ответил ему по-военному коротко и тоже вопросом:

— А зачем?

По-военному короткое, обрубленное Изино «зачем» не было, наверно, для этого человека неожиданным. Он не раз уже, видимо, слыхал подобное.

— Вы спрашиваете — зачем? Если бы вы, как я, ехали сейчас из Ружина и в лесу возле рвов читали поминальную молитву по безвинно убитым, вы не спрашивали бы — зачем.

— А с чего вы взяли, что сержант не был у рвов в Липовце, когда там читали изкер [11] — молитву за упокой невинно погибших? Каждое местечко имеет свои рвы и свои поминальные дни, — ответил человеку с орденской планкой Матвей Васильевич и слово «изкер» — поминание произнес по-еврейски без малейшего акцента, оно, видно, ему было хорошо знакомо. — Значит, у вас поминальный день в Ружине…

— Я не ружинский, я погребищенский. После войны я поселился в Каменец-Подольске. Едва наступает лето, как у меня начинаются поминовения. Пять поминовений в год. В Погребище у меня погибла вся семья — жена и четверо детей. Вот этот товарищ знает, мы встретились с ним в погребищенском загсе, — он протянул мне руку, словно только что заметил. — В Ново-Фастове я поминаю брата. В Ружине — двух сестер и их семьи. В Хмельнике и в Белиловке…

11

Изкор (ивр.) — поминальная молитва, читается четыре раза в год в Великие праздники (Йом Кипур, Суккот, Песах, Шавуот).

— Так что же вы все-таки хотели узнать у сержанта? — перебивает его человек из Липовца. — Разве у вас в Погребище, или в Ружине, или в Каменец-Подольске, где вы живете, разве люди там заняты одними поминовениями? У нас в Липовце, скажем, справляют также свадьбы. Вот этот сержант приехал из самого Берлина жениться в Липовец. У нас в Липовце, и в Линце, и в соседних местечках за день до свадьбы, а случается, и в день свадьбы сваты и молодые идут к братским могилам помянуть погибших. Так что же вы все-таки хотели у сержанта спросить?

— И зачем?

Неожиданным теперь оказалось не то, что мы снова услышали тот же вопрос «зачем», а то, что на этот раз «зачем» произнесла молчавшая до сих пор женщина. Больше всего удивило это, наверно, самого человека с орденской планкой.

Женщине, сидящей у окна, не надо, кажется, рассказывать о том, что случилось во время войны. Так почему же она повторила вопрос зятя своего, сержанта?

— Вы тоже спрашиваете — зачем? — обратился он к Мире Ефимовне, смотревшей

на него своими задумчивыми глазами. — Как вы можете такое спрашивать? Вашей дочке, раз она живет в Липовце, не надо, я понимаю, рассказывать, что там было, зять ваш, я слышу, тоже знает, что такое поминальная молитва. Но сколько молодых людей и у нас, и там не задумываются над тем, что происходило. Не хотят знать о Майданеках с их крематориями, о киевском Бабьем Яре и Девятом форте под Каунасом и о многих других рвах и ямах, таких, как в Ружинском лесу. А об этом надо напоминать изо дня в день! Слышите?

— Я тоже была на войне, медицинской сестрой была, — сказала Мира Ефимовна, и лицо ее передернулось, как от боли. — Сейчас я преподавательница истории. Дочка моя тоже учительница. Она едет с мужем в Германию и будет там работать в школе. И вот я вас спрашиваю: что должна я, еврейская мать и историк, дать с собою своим детям, отправляющимся туда? Ненависть? Только ненависть?

— Есть две Германии, — начала девушка, — есть…

— Я это знаю, доченька, — перебил ее человек с орденской планкой. — Вы едете туда учить немецких детей. Так смотрите, чтобы они знали, что творилось у них в стране еще до их рождения. Надо, чтоб они знали, что есть на свете Ружин, а в Ружине портной Янкель Кригер, у которого гитлеровцы вырвали из рук трехлетнего внука и живым бросили в ров к лежавшей уже там матери. И что в Ружине есть красавица Хава, которую четыре раза гнали к яме, и что она, едва живая, выбралась оттуда и день и ночь в одной рубахе стояла по горло в воде в камышах, а после произошло такое, что ни земля, ни небо подобного не видали. И что есть в Ружине парикмахер Мотл Сморгун, бывший партизан…

— А о ком из липовецких и линецких, — обратился к девушке Матвей Васильевич, — ты должна рассказать, ты знаешь хорошо сама. О Давиде Мудрике, который изготовил в кузнице восемнадцать ножей и вывел из местечка в Шебелянский лес пятнадцать парней и трех девушек, — потом эти парни и девушки вывели в лес из местечка всех, кого фашисты еще не успели убить. И расскажи им о Моисее Пекермане, что был правой рукой Давида Мудрика в еврейском партизанском отряде…

В вагонном окне промелькнули высокие пролеты казатинского железнодорожного моста, и я направился к выходу.

Транзитный пассажир

Тот, кто никогда не был в этих местах и никогда не слыхал о станциях и местечках, мимо которых он проезжает, может подумать, что Казатин — крупный город: не всякий крупный город может похвалиться таким вокзалом, таким высоким мостом, такими платформами. И как удивился бы проезжий человек, узнав, что Казатин всего лишь…

Но я должен себе возразить: все зависит от того, с какой мерой вы подойдете к Казатину. Если сравнить его, скажем, с Монастырищем, с Тетиевом, Шпиценицем, то Казатин, конечно, город, и довольно большой, но по сравнению с Бердичевом или с Белой Церковью он, безусловно, местечко, правда, большое местечко. Ну а тем, что Казатин, так же как соседка его Жмеринка, известен более, чем некоторые крупные города, он обязан своему вокзалу.

И еще одна особенность. Случайному пассажиру, впервые здесь проезжающему, может показаться, будто Казатин по преимуществу еврейский город. Здесь, на вокзальной платформе, можно услышать еврейскую речь гораздо чаще, чем на многих других станциях. Закройте глаза, и вам покажется, что вы попали в Шаргород, в Жмеринку или в другое местечко, захваченное во время войны румынами и не пережившее такой массовой резни, как это было в других местах. Но как раз в Казатине свирепствовали гитлеровцы. Почему же кажется, будто Казатин остался еврейским городком? Да потому, что сюда наезжают из ближайших местечек пассажиры, пересаживающиеся из одного поезда в другой. Это и создает впечатление, что Казатин чуть ли не такое же местечко, как, скажем, Жмеринка.