В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
Когда Вайнштейн положил трубку, на столе уже стояли яркий фарфоровый чайник, стаканы в подстаканниках, тарелка с бутербродами.
— Угощайтесь, пожалуйста, и простите за скромный ужин. Дома я принял бы вас иначе. Но вы еще у меня побываете. Так когда, говорите вы, были в наших местах? Этим летом? А я был в последний раз в Виннице три года назад.
В кабинет вошла кассирша, темноволосая девушка в высоких валеночках, и о чем-то спросила. Когда она собралась уже уходить, Вайнштейн, кивнув на меня, сказал ей:
— Этому товарищу сегодня билета не продавайте… — А когда она вышла,
Высокий крепыш Лев Борисович, стоявший возле карты, занимавшей полстены, пустился, как молодой человек, навстречу вошедшей женщине, взял ее под руку и подвел ко мне:
— Это наша Мусенька, печорская наша красавица.
— Ай, Лев Борисович…
Она стыдливо опустила большие черные глаза и спрятала руки в муфту, что висела у нее, как у девочки, на шнурке. Это придало ей ту особую прелесть, о которой даже трудно сказать, в чем она заключается. В вошедшей все было мило: и голос, и то, как она подала руку, здороваясь, и как поднимала и опускала глаза, и румянец на щеках, исчезавший и вновь разгоравшийся.
Лев Борисович Вайнштейн любовался Мусенькой, как отец любуется дочерью.
— Смотрю на тебя, Мусенька, и думаю про себя: как можно на целых четверо суток уехать от такой жены?
— Лев Борисович! — И пламя на щеках разгорается еще ярче.
— О Льве Борисовиче, Мусенька, мы уже наговорились вот досюда. — Вайнштейн при этом приподнял с головы фуражку, очевидно показывая ей, сколько о нем говорили. — Теперь слово предоставляется тебе. Манто можешь снять. Мы тебя так скоро не отпустим.
В синем вязаном платье Муся выглядит еще стройнее и моложе, больше чем двадцать три, двадцать четыре года дать ей нельзя.
— Ну, Мусенька, начинай, семафор открыт.
— А что мне рассказать?
— Я тебя должен учить? Ты, кажется, сама учительница. Прежде всего положи на стол фотографию Абраши.
— У меня с собой ее нет.
Вайнштейн всплеснул руками:
— Я же просил тебя. Вижу, что мне придется нарисовать портрет твоего мужа. Не бойся, я умолчу, что он почти совсем седой и, если я не ошибаюсь, ему должно быть тридцать два, тридцать три. Угадал?
— У них это семейное, — говорит Мусенька. — Они с молодых лет седеют.
— Смотри, а я думал, что у него это от наших печорских метелей… Ну, рассказывай дальше…
— Я все уже рассказала.
— Мусенька, что с тобой сегодня делается? Ты думаешь, что из нескольких слов, что ты рассказала, получится
Но Вайнштейн все равно подсказывает, напоминает ей то один случай, то другой, то одну грамоту, то другую, полученную ее мужем, и при этом сам начинает подробно рассказывать о нем. Наконец хлопает себя по колену, что должно, очевидно, означать: все, что касается машиниста Абрама Борисовича и стоит того, чтобы быть описанным, исчерпано.
— Теперь, доченька, расскажи о себе, — обращается он к Мусе, — иначе я сейчас расскажу гостю сам, что ты уже, не сглазить бы, мать двоих детей.
Но о себе Мусенька пытается рассказать вкратце, только ей это не удается. Лев Борисович знает, что ей напомнить и что подсказать. А когда речь заходит о школе, где Муся работает, о ее учениках, Лев Борисович уже больше не вмешивается в разговор.
Беседа наша затянулась. Вайнштейн за это время несколько раз выходил и возвращался с новой порцией морозного воздуха, что-то говорил в микрофон, куда-то звонил и снова у меня спрашивал:
— Ну, есть в Печоре с кем посидеть за столом? Подожди, Мусенька, куда ты спешишь? Она же вам еще не рассказала о кулинарных рецептах, вывезенных из местечка. Она такой вам накроет стол, что пальчики оближешь! В праздники или просто в выходные дни мы собираемся главным образом у них. А какой у нее с мужем дуэт — любо-дорого послушать.
Рожь да пшеница, Рожь да овес. У красотки девицы Парень фартук унес.— Ой, Лев Борисович… — Муся встает и подает мне руку. — У меня завтра рабочий день. Когда вы едете?
Вайнштейн перебивает меня, когда я пытаюсь пожаловаться Мусе, что он не дает мне билета, и спрашивает у нее:
— Когда, говоришь ты, возвращается твой Авремл? Послезавтра? Так вот, товарищ уедет послезавтра. Мы придем к вам в гости. Смотри только, чтобы стол был как стол и чтобы была фаршированная щука и струдель по-калинковичски. Мы придем не одни. Знаешь же наших печорцев, пронюхают, и от них не отбиться. Ого, скоро два часа! Пойдем, я тебя немного провожу. Надолго мне отлучаться нельзя. Во-первых, я на посту, во-вторых, как бы это не дошло до твоего Авремла! А вы, — обратился он ко мне, показывая на диван, — немного полежите. Но не думайте, что вы убежите отсюда, я вас запру.
Я для интереса подошел потом к двери. Она была открыта. Очередь возле кассы переменилась: я не нашел ни того, кто стоял за мной, ни того, кто был впереди. Хоть занимай новую очередь, а кругом все говорят, что свободных мест на московский поезд сегодня немного. Стучу в окошко и спрашиваю у кассирши, сколько будет сегодня мест.
— Вам нечего беспокоиться, — ответила кассирша, — ваш билет у Льва Борисовича.
Я вернулся в кабинет и прилег на диван. Когда Вайнштейн вошел, я притворился спящим.