В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

— Поверьте мне, простоять с утра до ночи у печки или целый день гнуться над корытом с бельем немножечко тяжелей, чем отработать смену на фабрике. Так, во-первых, у нас в Меджибоже не было раньше фабрик, а во-вторых, где вы слыхали, чтоб дом оставался без хозяйки? Когда я выходила замуж, кафетериев, яслей, детских садов у нас в Меджибоже не было. А без пенсии в наше время кто решится ехать невесть куда? Капиталов, сами понимаете, у меня ведь нет. Так я сижу на месте и зарабатываю себе стаж. Вот, к примеру, ремонтируют мой дом. Пошла я в коммунхоз и попросила включить меня в ремонтную бригаду. Подумаешь, большая наука — набить дранку на стену, замесить глину

с кизяком…

Зеленая улочка с колонкой на углу привела нас к низкой, местами уже завалившейся каменной стене. Время делает свое: каменная стена старого еврейского кладбища совсем уже посерела. Сколько веков должно было пройти с тех пор, как эту стену воздвигли, а вот памятник Гершеле Острополеру почти не потемнел.

— Откуда известно, что это в самом деле могила Гершеле? Он ведь жил без малого двести лет назад, — говорю я моей провожатой, когда мы выбираемся с ней из густо разросшихся деревьев и кустов. — На памятнике ничего не написано.

И действительно, надмогильные памятники Балшема и Гершеле Острополера, стоящие почти рядом и окруженные покосившимися и ушедшими в землю надгробиями, которым, наверно, тоже не меньше двухсот-трехсот лет, мало чем отличаются друг от друга — они представляют собой обтесанные, подобно столам, каменные плиты, и высеченные на них когда-то надписи совершенно выветрились, следа не осталось.

— Вы разве не заметили, что памятник Гершеле темнее и ниже, чем памятник Балшема? Их никто никогда не перепутает. Вот вам первое доказательство. — Таня Пасманик подняла лежавшую у памятника Балшема сложенную вдвое, присыпанную землей бумажку, подала ее мне и сказала: — Вон еще несколько таких бумажек. Есть еще люди, которые зажигают здесь свечи, оставляют записки…

Любопытно, о чем они просят Балшема?

Раскладываю на памятнике записки, разглаживаю их и пытаюсь разобрать выцветшие, расплывшиеся строки. Каждая записка состоит из длинного списка имен: «Симха, сын Сары…», «Элиэзер Липман, сын Ривки», «Этель-Ривка, дочь Доби-Рохи»… Люди молят Балшема быть просителем за них на небесах, но ни слова о том, чего он должен для них добиваться у Всевышнего. О чем они просят его? О том же, о чем я в детстве нередко слыхал на кладбище накануне осенних праздников, — просят заработка, здоровья, хорошего жениха и приданого?

Как же мне сразу не бросилось в глаза, что почти все прочитанные мною записки заканчиваются словом «шолом» [9] . Я это заметил только тогда, когда в одной записке прочитал: «Да будет мир на земле! Аминь!»

Моя провожатая тем временем продолжает рассказывать о Гершеле Острополере:

— Приходит он однажды, наш Гершеле, к богачу Элиэзеру одолжить золотой бокал…

В середине рассказа Таня неожиданно замолкает. Это, наверно, должно означать: «Оставьте, пожалуйста, в покое эти истлевшие бумажки и послушайте лучше, что пришло на ум нашему Гершеле». Таня Пасманик стоит у его могилы, рассказывает веселые истории, задыхаясь от смеха. Слушая, как она гордится и хвалится своим знаменитым земляком, излишне спрашивать, как это получилось, что Гершеле — бедняк, который над всем и над всеми потешался, похоронен на самом видном месте кладбища, недалеко от Балшема, и памятник поставлен ему такой же, как Балшему.

9

Шалом (шолом) — «мир» (ивр.), также мужское имя.

Я уже сыт по горло рассказами

о Гершеле, но поделать ничего не могу. Как я могу Тане сказать, что легенды о Гершеле я давно уже знаю и не раз их слыхал? Не могу же я лишить ее этого удовольствия. Ведь своими рассказами она вознаграждает себя за добровольный труд — принимать гостей, водить их по Меджибожу. Она, очевидно, уверена, что рассказы о Гершеле люди слышат впервые от нее. Должен, правда, сказать, что никогда до этого я не слыхал, чтобы о Гершеле рассказывали так сердечно, с такой страстью и с такими подробностями. И само имя Гершеле она произносит на совсем особый манер, по-меджибожски.

В местечко мы возвращались огородами и проходными дворами не потому, что ближе, — Таня Пасманик хочет мне показать, где здесь прежде были дома и улочки, имевшие отношение к тому, что она мне рассказывала. Вот, например, здесь, где теперь огороды, стоял дом богача, к которому Гершеле пришел на субботнюю трапезу. Конец этой истории она не успела досказать. Мы вышли на главную улицу как раз там, где переулок Балшема сливается с площадью, где когда-то был «двор» хасидских рабби.

Переулок Балшема.

Не успеваю сделать пару шагов, как я уже на противоположной стороне. Здесь осталось несколько домиков. Им нет еще и ста лет. Что могут они рассказать о нем и о его маленькой молельне, если он жил больше чем двести лет назад? Но моя «экскурсоводка» знает все и с уверенностью показывает, где, когда и что здесь было, словно сама она жила в то далекое время. Что же касается «двора» немого рабби, то она рассказывает о нем с мельчайшими подробностями.

— Ой-ой-ой, что здесь тогда творилось. Кишмя кишело народом, как на ярмарке. Вся площадь перед «двором» была запружена фаэтонами, бричками, телегами. Вы думаете, что так просто было попасть к рабби? У ворот стояла стража. А целый штат служек, старост и черт знает кого еще! От всего «двора», как видите, осталось только два каменных домика. Вот в этом, красном, была потом синагога немого рабби. Его называли немым потому, что он шепелявил. Он стоит у меня перед глазами. Когда немой рабби устраивал свадьбу своему сыночку Авремеле, это стоило ему, наверно, сама не знаю сколько. Еще бы! Меджибож был столицей правоверных евреев, стряпчих Господа Бога! Ой, — всплеснула она вдруг руками, — я ведь оставила «тесто»! Ну и получу же я порцию от моей бригады! — И Таня Пасманик, моя провожатая и «экскурсоводка», пустилась бежать.

Анна-Ванна, наш отряд Хочет видеть поросят…

Звонкие детские голоса, которые ворвались сюда, в тесный заброшенный двор, как на крыльях вынесли меня из далекого прошлого и, как в волшебной сказке, привели на солнечный зеленый лужок на вершине холма. На лужке, отгороженном от улицы низеньким заборчиком, сидели на нескольких скамеечках четырех- и пятилетние дети и, раскачивая ножками, громко, во весь голос, повторяли стихотворение Льва Квитко, которое с ними разучивала воспитательница.

Я остановился у заборчика и предался светлым мыслям, которые обычно возникают при виде счастливых, сияющих детских лиц, и незаметно для себя стал подпевать. То ли я слишком громко им подпевал, то ли забежал на одну или две строчки вперед, но дети вдруг так рассмеялись, что воспитательница едва их успокоила.

— Извините, — сказал я растерянно воспитательнице, подошедшей ко мне.

— Ничего, — ответила она, поглядывая на детей, все еще смеявшихся, и спросила меня: — У вас здесь есть кто-нибудь?