В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
Автобус несется по широкому асфальтированному шоссе мимо густой и высокой пшеницы, мимо чистых, словно только что выбеленных, деревушек. Не отрываю глаз от окна: неужели мне не встретится ни одна фура на знаменитом проскуровском тракте, только комбайны, бульдозеры, тракторы?
Спрятанное под густыми лохматыми тучами небо, грозившее пролиться дождем, неожиданно вернуло нам яркое солнце, и все вокруг изменилось. Я, кажется, сейчас попрошу шофера: «Товарищ дорогой, не гоните так, пожалуйста, дайте впитать в себя красоту Подолья, насытить глаза цветами полей и лугов, синими бормочущими речушками, глубокими таинственными складками холмов, благодатной тенью долин…»
Вдоль дороги стоят могучие дубы-великаны, которые сами не помнят, сколько
Возможно, под этим развесистым дубом, укрывающим путников от солнца и дождя, некогда присел отдохнуть Исроэл Балшем, когда он ходил еще из села в село, из местечка в местечко со своими лечебными травами и амулетами. И может, под этим дубом родились его мелодии. Здесь же, наверно, находил пристанище слепой бандурист.
Как много видели за долгую жизнь свою придорожные дубы!
Они могли бы рассказать о запоротых насмерть крестьянах, о повешенных народных мстителях, о безвинно пролитой крови…
Ах, если б деревья могли говорить! Но, может быть, лучше, что они молчат…
Стремительно приближается навстречу автобусу высокая крутая гора и на ней полуразрушенная старинная крепость. В раскрытое окно автобуса врывается свежая влажность очерета, и глаза слепит, как зеркало на солнце, широкий Южный Буг.
От автобусной станции до местечка не больше пяти минут ходьбы, и ведет туда узкая, крутая улочка, с одной стороны которой тянется высокая кирпичная стена крепости, с другой — огороды. Но у меня дорога в местечко отняла значительно больше времени: я шел и останавливался, разглядывая светло-зеленые луга, холмы и горки, уходящие к горизонту. Тот, кто вырос в местечке, знает, как много воспоминаний и чувств вызывают в душе и в памяти водяные мельницы, кузницы, распряженные телеги на базарной площади, лягушки, не умолкающие в тихих камышовых заводях.
И Меджибож, как всякий город и городок, имеет свою главную улицу, свои боковые и окраинные переулки и улочки. И, как в каждом современном местечке, здесь давным-давно исчезли кривые, заросшие мхом домишки с залатанными крышами, слепыми окнами и осевшими крылечками. Но на месте исчезнувших домишек — тех, что всю свою жизнь, словно от страха и холода, так прижимались друг к другу, что даже худенькой травке негде было прорасти между ними, — не везде выросли новые дома. Местечки эти еще лет сорок назад словно остановились на месте, перестали расти, а потом начали уменьшаться, сохранив, однако, при этом свои старые границы, словно они еще на что-то надеялись. Но мало кто из тех, кто оставил родные гнезда, вернулся сюда обратно из индустриальных центров, из крымских и херсонских колхозов, и совсем уже редко кто-нибудь заново здесь поселялся. И вот в этих в прошлом тесных, перенаселенных местечках стало так просторно, что начали тут и там появляться сады, огороды — зримые приметы деревни. Если бы не было войны, такие местечки, как Меджибож, в конце концов тоже слились бы с деревней. Во всяком случае, молодые, по тем или иным причинам не уехавшие из местечек, дорогой отцов не пошли, не стали портными, сапожниками, шапочниками, а поступили работать на машинно-тракторные станции, на автобазы, в ремонтные колхозные мастерские.
Стою в начале улицы перед редким рядом домишек, что выглядывают сюда из разросшихся садов, и спрашиваю себя: если бы я не знал, что это Меджибож, догадался бы я тогда, что в прошлом это было местечко?
Трудно сказать. Улица почти деревенская. И шумы вокруг деревенские: тарахтят, проезжая мимо, тракторы и комбайны. И воздух насыщен деревенскими запахами: пахнет сеном, спелой вишней и тракторным дымком. Даже пыль, которую после себя оставляет машина, не городская, а деревенская…
Еще до того, как я увидел высокого пожилого человека, вышедшего из соседнего дома, я уже получил ответ на возникший вопрос. Мне ответил сам дом, из которого человек этот вышел. Хотя дом по-деревенски выкрашен в светло-голубой цвет
Как зовут высокого пожилого человека, который показал мне, где находится гостиница, я не спросил. Наученный опытом, я знаю: едва начинаешь у местного человека расспрашивать, кто он, что он и как его зовут, разговор сразу теряет свою задушевность. Я предпочитаю, чтобы расспрашивали меня. Так было и на этот раз.
— Выходит, вы нездешний, раз вам нужна гостиница? А откуда вы приехали? Вероятно, из области? Командировочный, конечно, а может быть, дачник, а-а? На постоянное жительство никто сюда не приезжает. Но вы здесь, должно быть, не впервые? Так что мне не надо вам рассказывать, какое это было местечко. Видите эти огороды и садики? Перед войной здесь везде стояли дома. И вон там, где теперь парк, тоже были дома, и какие дома!
Он на минуту замолчал.
— Какой, скажете, смысл резать по живому улицу, сносить самые хорошие, самые красивые дома? — Человек глубоко вздыхает. — И как это, спросите вы, случилось: вместо того чтобы сжечь местечко и пустить его с дымом по ветру, как они, фашистские разбойники, везде делали, — да будет проклято имя их отныне и во веки веков! — здесь, в Меджибоже, они занялись тем, что разобрали дома и перерыли дворы? Золото они искали… Чтоб ангел смерти искал их! Золото и бриллианты, которые эвакуированные евреи якобы замуровали в печах и в фундаментах, спрятали под полом, закопали в земле. Э, если б мы знали, что они будут искать! Мы бы для них приготовили в стенах и под полом такие клады, что живыми из домов не вышли бы. Во всех соседних местечках они разбирали дома. Я был недавно в Летичеве. То же самое, что у нас: больше огородов, чем домов… Ну вот и ваша гостиница…
Он остановился, как-то странно посмотрел на меня, точно хотел припомнить, где мог меня видеть, и тихо спросил:
— Вы, случайно, не из областного собеса? Мне кажется, что я вас там видел. Понимаете, — он сунул руку за пазуху и достал из внутреннего кармана пиджака пачку перевязанных бумаг, — я иду как раз в поселковый Совет. Поверьте, у меня гораздо больше стажа, чем нужно для того, чтобы получить приличную пенсию. Кем и где мне только не приходилось работать! Был мальчиком на побегушках у мануфактурщика, водовозом, балагулой, сторожем, кем я только не был! Будь ясновидцем и знай, что у тебя когда-нибудь потребуют с каждого места бумажку. Вот сохранилась у меня, например, бумажка, что я, не про вас будь сказано, когда-то был, как это тогда называлось, деклассированным. Так мне говорят в собесе, что к стажу это не имеет никакого отношения. Вот такие дела! Хоть иди на старости лет учиться какому-нибудь приличному ремеслу. Идти сейчас в сторожа смысла не имеет. Буду получать ту же пенсию, что и сейчас. Может быть, чуточку больше.
— А где здесь, в Меджибоже, можете научиться приличному ремеслу? — спрашиваю я.
— Что значит где?! В комбинате бытового обслуживания, это раз, на колбасной фабрике, это два, на консервном заводе, это три… Мельница — это какая уже по счету? А колхоз? Если бы я просидел на тракторе столько же, не про вас будь сказано, сколько на облучке, я был бы теперь о-го-го!.. Так что же, вы мне поможете? Дело здесь, поймите меня, не только в рубле. Большого семейства у меня нет. Мы живем вдвоем со старухой, до ста двадцати ей прожить! За квартиру платить не надо — домик у нас свой. На базар часто ходить тоже не надо, когда имеешь свой огородик. Дети, чтоб они были здоровы, тоже нас не забывают. Так зачем же я хлопочу, вы спросите? Понимаете, мне просто обидно. И стыдно. Столько лет проработать, и вдруг на тебе: у тебя не тот стаж, оказывается… Ну так как, уважаемый, а-а? Может, вы замолвите за меня в собесе словечко?