В водовороте
Шрифт:
– Как это глупо разыгрывать подобные гадости!
– проговорила она.
– Что же такое?.. Велика важность!
– отвечал тот, сам, в свою очередь, осердившись на нее.
Кроме этого случая, впрочем, Николя всем остальным был очень доволен и решительно чувствовал себя героем этого вечера. Многие обращались к нему с вопросами о том, как будут распоряжаться с деньгами: весь ли капитал раздадут на вспомоществование, или только станут расходовать одни проценты? Николя, как мы знаем, был неспособен что бы то ни было выдумывать и лгать; но говорить настоящее ему Елена запретила, а потому, в ответ на все вопросы, он больше произносил какие-то нечленораздельные звуки и с каждым почти соглашался, что тот ему говорил.
–
– Мы и дом купим!
– отрезал ему Николя.
– Эмеритуру-с [59] им нужно учредить!.. Пусть те из девушек, которые имеют места и получают жалованье, эмеритуру к этому капиталу приплачивают!.. Эмеритура-с - великое дело!
– толковал ему другой, военный полковник, ожидающий на днях получить право эмеритуры.
– Эмеритуру сделаем-с!.. Сделаем!..
– отвечал ему, не задумываясь, Николя, а в сущности даже не зная, что такое, собственно, эмеритура.
Проснувшись на другой день поутру, он задумал составить новую лотерею и с этой целью немедля побежал к Елене.
– Mademoiselle Елена! Я сделаю еще лотерею!
– кричал он, только что войдя к ней в комнату.
– Тут вот, говорят, в артистическом кружке [60] один какой-то барин дает свои десять тысяч разыграть в лотерею. Я думаю, что за черт, какой добрый, - деньги свои отдает!.. А он только на время их дает, и как выручат на них тысяч десять, он опять их себе и возьмет назад!.. Я тоже могу сделать: возьму у отца билет и разыграю его, а после и ворочу ему!
– Но для этого, полагаю, нужно просить разрешения у правительства? возразила Елена.
– Э, мы и так сделаем - ничего!
– подхватил Николя и в самом деле сделал. Он, в этом случае, больше приналег на подчиненных отца и от малого до большого всех их заставил взять по нескольку билетов, так что опять выручил тысячи три, каковые деньги поверг снова к стопам Елены. Николя решительно, кажется, полагал пленить ее этим и вряд ли не подозревал, что деньги эти она собирает вовсе не для бедных девушек, а прямо для себя!
Елена, с своей стороны, тотчас послала за Жуквичем. Он перед тем только принес ей благодарственное письмо от польских эмигранток, которые именовали ее "матко, боской" своей и спасительницей детей их; к ней также было письмо и от эмигрантов. Те тоже называли ее "маткой боской" своей. Передавая Жуквичу вновь полученные от Николя деньги, Елена произнесла с некоторым самодовольством:
– Вот вам еще капитал!
– О, благодарю ж тебя, боже!
– как бы не удержался и воскликнул Жуквич.
То, что разные польские эмигранты называли Елену матерью божьей, это нисколько ее не удивило; но что Жуквич поспешил поблагодарить бога, это ей показалось странным. Она, впрочем, не высказала ему того и только проговорила:
– Так как эмигранты теперь уже получили помощь, то эти деньги я не желаю отправлять в Париж; иначе, они там получатся, сейчас же раздадутся по рукам и проживутся. Лучше мы будем помогать из них постепенно, когда кто-нибудь из эмигрантов снова впадет в бедность...
Такое намерение Елены заметно не понравилось Жуквичу.
– Вы, значит, до тех пор хотите эти деньги хранить у себя?
– спросил он.
– Нет, зачем у себя? Я положу их в банк, чтобы не терять процентов.
– В русский?
– переспросил ее Жуквич.
– Да, в русский.
– Это очень опасно, - начал Жуквич, - при малейшем ж подозрении их конфискуют.
– Но откуда может явиться подозрение?
– спросила Елена.
– Да вот из этого ж письма, которое прислали вам мои неосторожные собраты и которое, вероятно, уже прочли на почте.
– Но как же быть в
– спросила Елена.
Жуквич развел руками.
– Я ж бы думал, - заговорил он неторопливо, - лучше положить их в парижский банк, а потом, когда вы прикажете кому сколько выдать, тому я и пошлю чек.
– Хорошо!
– согласилась Елена и тут же отдала Жуквичу все деньги, которыми тот опять все время, пока сидел у ней, как бы даже небрежно играл; но, пойдя домой, по-прежнему аккуратнейшим образом уложил их в свой карман.
* * *
Посреди таких хлопот, у Елены всякий раз, как она вспоминала о князе, начинало ныть и замирать сердце. Странные были в настоящее время ее чувства к нему: Елена в одно и то же время как бы питала к князю ненависть и жалость; ей казалось, что все условия соединились для того, чтоб из него вышел человек замечательный. Князь был умен, хорошо образован, не суетен, свободномыслящ; но в то же время с такими мелкими понятиями о чести, о благородстве, с такою детскою любовью и уважением к тому, что вовсе, по ее мнению, не заслуживало ни любви, ни уважения. Елена очень хорошо понимала, что при той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться с князем, потому что, если б он даже не стал мешать ей действовать, то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем Елена ясно видела, что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения. Над этим Елена не смеялась и даже в этом отношении чувствовала некоторый страх. Видаясь с Жуквичем каждодневно и беседуя с ним по целым вечерам, Елена догадывалась, что он был человек лукавый, с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала, что он вовсе не такой маленький деятель польского дела, как говорил о себе; об этом Елена заключала из нескольких фраз, которые вырвались у Жуквича, фраз о его дружественном знакомстве с принцем Наполеоном [61] , об его разговоре с турецким султаном [62] , о связях его с разными влиятельными лицами в Лондоне; словом, она почти уверена была, что он был вождь какой-нибудь огромной польской партии, но только не говорил ей о том потому, что не доверял ей вполне. Последнее время, когда Жуквич приходил к Елене, она с невольным трепетом каждоминутно ожидала, что он произнесет ей признание в любви. Ожидание это действительно в весьма скором времени подтвердилось. Принеся Елене показать чек, присланный на его имя из парижского банка, Жуквич прямо начал:
– А я, панна Жиглинская, осмеливаюсь просить вашей руки и сердца.
Признание в этой форме очень удивило Елену. Она сделала усилие как бы рассмеяться над словами Жуквича.
– Это зачем вам так понадобилось?
– спросила она его шутливо.
– Да, боже ж мой! Влюблен в вас, несчастный!
– воскликнул Жуквич тоже как бы с оттенком шутки.
Елена не переставала усмехаться слегка.
– Человек ж, которого вы любили, - продолжал своим вкрадчивым голосом Жуквич, - я полагаю, вы согласитесь, не стоит того, да он и сам ж разлюбил вас!
– Но вы-то этого никак не можете знать - разлюбил он меня или нет! воскликнула по-прежнему насмешливо Елена.
– Да нет ж, знаю я наверное то: он ждет к себе жену свою!
– воскликнул и Жуквич на это.
– Жену ждет?
– переспросила Елена, и почти смертная бледность покрыла лицо ее.
– Жену ожидает!
– повторил Жуквич.
– С Миклаковым княгиня разошлась; писала ж после того мужу и теперь сбирается скоро приехать к нему совсем на житье.
Елена, видимо, не совсем поверила Жуквичу, и он сейчас это заметил.