В водовороте
Шрифт:
– Голубчик мой, голубчик!
– повторила еще раз Елизавета Петровна.
Елпидифор Мартыныч больше за тем и ездил так часто к Елизавете Петровне, чтоб узнавать от нее о дочери, так как Елена не пускала его к себе; а между тем он видел, что князь интересуется знать о ней.
– Ну, а как, слышно, она послуживает на новом своем месте? расспрашивал он.
– Какая уж служба! Это вот как-то горничная ее прибегала и рассказывала: "Барышня, говорит, целые дни своими ручками грязное белье считает и записывает"... Тьфу!
– Тьфу!
– отплюнулся на это и Елпидифор Мартыныч.
– И ништо ей: не хотела быть барыней, так будь прачкой!
– присовокупила Елизавета Петровна с каким-то злобным удовольствием.
Вскоре после лотереи, в затее и устройстве
– Нет ли у вас каких-нибудь новостей насчет Елены Николаевны?
– спросил он ее будто бы к слову.
– Марфутка моя сегодня убежала к ним; не знаю, воротилась ли... Марфутка!..
– крикнула Елизавета Петровна на всю квартиру.
– Чего изволите, барыня?
– отозвалась та.
– Позовите ее сюда и порасспросите хорошенько!
– проговорил Елпидифор Мартыныч скороговоркой.
– Хорошо!.. Марфуша, поди сюда!
– крикнула Елизавета Петровна уже поласковей.
Марфуша вошла. Она сделалась еще более краснощекой.
– Что, Елена Николаевна здорова?
– спросила ее первоначально Елизавета Петровна.
– Здорова-с!
– отвечала Марфуша.
Далее Елизавета Петровна не находилась, что спрашивать ее; тогда уже принялся Елпидифор Мартыныч.
– А скажи мне, моя милая, - начал он, - кто бывает у Елены Николаевны в гостях?..
– Кто, барин, бывает-с?.. Я не знаю-с!..
– отвечала было на первых порах Марфуша.
– Как же ты не знаешь?.. Поди-ка ты сюда ко мне!
Марфуша подошла к нему.
– На тебе на чай! Я давно хотел тебе дать, - продолжал Елпидифор Мартыныч, подавая ей рубль серебром.
Та, приняв этот рубль, поцеловала у Елпидифора Мартыныча руку, который с удовольствием позволил ей это сделать.
– Ну, а не ходят ли к Елене Николаевне разные барышни молоденькие... девицы небогатенькие?
– сказал он.
– Нет, барин, не ходят-с!
– отвечала Марфуша.
– А из мужчин кто же бывает у ней?
– допытывался Елпидифор Мартыныч.
– Из мужчин-с, горничная Елены Николаевны сказывала, у них только и бывает этот Николай Гаврилыч...
– Так... так... Оглоблин это!
– подхватил Елпидифор Мартыныч.
– Оглоблин-с!.. Потом этот поляк!.. Уж не помню, барин, фамилию...
– Жуквич!
– напомнил ей Елпидифор Мартыныч.
– Жуквич, барин, Жуквич!
– воскликнула Марфуша.
– Это тот злодей, что стрелялся с князем?
– спросила Елизавета Петровна по-французски Елпидифора Мартыныча и спросила очень хорошим французским языком.
– Oui, c'est lui! [177]– отвечал он ей тоже по-французски, но только черт знает как произнося.
– И что же, они любезничают с барышней?
– обратился он снова к Марфуше.
– Любезничают-с!
– отвечала та, усмехаясь.
– А который же больше?
– Да оба, барин, любезничают!
– проговорила Марфуша и окончательно засмеялась.
177
Да, это он! (франц.).
– А сама барышня, однако, с которым больше любезна?
– спрашивал Елпидифор Мартыныч.
Марфуша при этом взглянула на Елизавету Петровну, как бы спрашивая, может ли она все говорить.
– Говори, если что знаешь!
– сказала та в ответ на этот взгляд.
– С поляком, надо быть, барин, больше!
– начала Марфуша.
– Он красивый такой из себя, а Николай Гаврилыч - этот нехорош-с!.. Губошлеп!.. В доме так его и зовут: "Губошлеп, говорят, генеральский идет!".
– Именно, губошлеп!.. Именно!
– подтвердил, усмехаясь, Елпидифор Мартыныч.
– Я вам говорила, - сказала Елизавета Петровна опять по-французски Елпидифору Мартынычу, - что у Елены непременно с господином поляком что-нибудь да есть!
– Oui, c'est vrai!.. Il est quelque chose! [178]– отвечал и он ей
– Ну, ты ступай!
– разрешила Елизавета Петровна Марфуше.
Та ушла.
– Il est quelque chose! Il est!
– повторил еще раз свою фразу Елпидифор Мартыныч.
* * *
Князь после болезни своей очень постарел и похудел; стан его сгорбился, взгляд был постоянно какой-то мрачный, беспокойный, блуждающий и озирающийся кругом. Удар, нанесенный князю поступком Елены, был слишком неожидан для него: он мог предполагать очень много дурного для себя на свете, только не это. Князь считал Елену с пылким и, пожалуй, очень дурным характером, способною, в минуты досады и ревности, наговорить самых обидных и оскорбительных вещей; но чтоб она не любила его нисколько, - он не думал... И его в этом случае поражало не столько то, что Елена ушла от него и бросила его, как то, что она после, в продолжение всей его болезни, ни разу не заехала к нему проведать его. Так поступать можно только или в отношении злейшего врага своего, или вследствие своей собственной, личной ветрености и даже некоторой развращенности, но то и другое предполагать в Елене для князя было тяжело!.. "Кому же после этого верить? В ком видеть хоть сколько-нибудь порядочного человека или женщину?" - спрашивал он сам себя и при этом невольно припоминал слова Миклакова, который как-то раз доказывал ему, что тот, кто не хочет обманываться в людях, должен непременно со всяким человеком действовать юридически и нравственно так, как бы он действовал с величайшим подлецом в мире. Слова эти начали казаться князю величайшею истиной. Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому не доверять; не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи. Когда князю сделалось, наконец, получше, Елпидифор Мартыныч однажды остался обедать у него. Князь, сев за стол и попробовав суп, вдруг отодвинул от себя тарелку и не стал больше есть.
178
Да, это верно!.. Есть кое-что! (франц.).
– Это точно с ядом!
– проговорил как бы невольно сам с собою князь.
Елпидифор Мартыныч намотал себе это на ус и разными шуточками, прибауточками стал напрашиваться у князя обедать каждый день, причем обыкновенно всякое кушанье брал сам первый, и князь после этого заметно спокойнее ел. Чтоб окончательно рассеять в нем такое странное подозрение, Елпидифор Мартыныч принялся князю хвалить всю его прислугу. "Что это у вас за бесподобные люди, - говорил он, - в болезнь вашу они навзрыд все ревели". Князь слушал его и, как кажется, верил ему.
Последнее время Елпидифор Мартыныч заметил, что князь опять сделался как-то более обыкновенного встревожен и чем-то расстроен. Он пытался было повыспросить у него причину тому, но князь отмалчивался.
Взволновало князя на этот раз полученное им снова письмо из Парижа от г-жи Петицкой, которая уведомляла князя, что этот злодей и негодяй Миклаков, измучив и истерзав княгиню, наконец, оставил ее в покое.
"Вы сами, князь, - писала Петицкая, - знаете по собственному опыту, как можно ошибаться в людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини - возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна - в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но, живя с княгиней около полутора лет, убедилась, что это святая женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках..."