В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
стремлением достигнуть успехов и оправдать благодеяние.
Теперь сказано все. Я открылся вашему превосходительству с
чистосердечием ребенка, объяснил все обстоятельства, не утаив тревоги, которая
наполнила душу при соображении моей судьбы. Вопрос так меня затруднил,
столько внушил мне странного и грустного, что я смеялся над собой и плакал.
Плакал и говорил: "Господи, помоги мне, грешному! Может быть, я ложно
усиливаюсь, может быть, увлекся я мечтательным своим
меня от болезни ума!" И долго не мог собрать моих мыслей, не зная, на что
решиться, искал слов и не умел, с чего начать историю, как приступить к
объяснению. Это тем более меня смущало, что я еще не принимался за прозу,
кроме канцелярской: вырабатывал единственно стих".
Борьба между решимостью, которой требовал холодный рассудок, и
влечением сыновнего сердца, по-видимому, оканчивалась. Приискана была
должность, позволявшая заниматься постоянно систематическим учением. Но так
неверен себе человек, сильно чувствующий и преследуемый воображением, что в
самую минуту исполнения искренних и давних своих желаний он упал духом,
обнят был угрызениями совести и не нашел в себе силы победить нравственного
влечения туда, где ему виделась покинутая, одиноко дряхлеющая мать его: он
пожертвовал всем своим будущим, чтобы доставить ей хотя бедную отраду в ее
последние годы. Кто бы не оценил этого высокого самоотвержения? Он
отправился на свою родину, сопровождаемый участием и благословениями своего
покровителя, который нашел еще средство примирить его сердце с бунтующим
рассудком: он составил прекрасное, самое полное собрание русских книг,
которые считал необходимыми для его образования собственным чтением, послал
свой подарок вслед за ним -- и, таким образом, в жилище его, казалось, водворил
друзей безмолвных, но утешительных...
Благоприятный случай открыл нам только одно, что могли бы внести в
свой рассказ о путешествии. Но сколько бы подобного услышали мы, если бы
посреди нас заговорили все, все, кого судьба, в разных обстоятельствах, на этом
пространстве, в течение всех месяцев поездки, приводила к человеку с такою
душою?
ИЗ ПИСЕМ К Я. К. ГРОТУ
30 августа 1840. <...> От Ал<ександры> Ос<иповны>1 (в четверг 29
августа) заехал я к князю Вяземскому. Ему из-за границы жена прислала писанное
к ней письмо Жуковского, который ее извещает, что он женится. Есть в
Швейцарии наш русский офицер без руки, отрубленной на войне еще в 1812 году,
по имени Рейтерн. Он знаменитый теперь живописец дюссельдорфской школы.
На его-то дочери или родственнице (в
Его письмо самое страстное. Он воскрес. В невесте видит ангела, посланного для
обновления его жизни. С каким красноречием описывает он ее чистую любовь и
свое блаженство. Признаюсь, я ему позавидовал, особенно в том, что он еще
может так сильно чувствовать и любить. Трогательнее всего, что у Провидения он
просит теперь: "жизни! жизни!" <...>
8 октября 1840. <...> Во вторник (8 октября) поехал в Царское Село.
Живописица3 немножко надулась, что я опоздал к ней получасом. Я тоже
капельку надулся. При разговоре о Жуковском, про которого ей вздумалось
сказать что-то неблагосклонное, я принял смелость выразиться так: "Люди, как
здесь мы находящиеся, родятся всякий день, а Жуковские раз в столетие. Кто не
ценит Жуковского, тот более теряет, нежели он, -- подобно тому, как кто, смотря
на звезду, будет говорить: это грязь, -- так звезда ничего не утратит, а говорящий
затмит себя". Так и расстались холодненько, прочитав несколько мелких пьес
Пушкина.
8 ноября 1840. Журнал4. Вторник (5 ноября). Был в Царском Селе.
Прежде чтения великая княжна Ольга Николаевна рассказывала мне все про
Жуковского и его невесту. Теперь и она на его стороне. Невеста, как они узнали
по ее письму к кому-то, не только влюблена в Жуковского, но считает себя
недостойной этого счастья, которое послал ей Бог. За два года перед сим у
Жуковского мелькнула мысль, когда он смотрел на нее, что только одна она могла
бы составить его счастье как жена. После никогда он об этом не думал. В
нынешнее пребывание его в Дюссельдорфе отец и мать ее первые заметили, что
он что-то думает про их дочь. Наконец он им решился сказать. Они не
противились, но определили, чтобы он сам переговорил с нею. Два месяца не
было у него духу приступить к этому. Однажды, гуляя с нею в саду, он вынул
маленькие часы и, показывая ей, сказал: "Видите вы эти часы? Они измеряют
время, следовательно, и жизнь. Хотите ли вы их принять от меня, а с ними и
время и жизнь мою?" Вместо ответа она повисла на его шее и уже целовала его.
Видно, как ее душа была готова к принятию этой поэтической души 60-ти летнего
юноши. Раз, шутя, он, быв только с ее матерью и с нею, сказал, что для чужих
будет первую выдавать за жену свою, а вторую за дочь, -- невеста так
рассердилась, что он насилу выпросил у нее прощение. Если она ведет себя умно,
он зовет ее Эльзой; когда она шалит, он уже называет ее Бетси, -- а когда она