В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

ныне не имеется. <...>

15 марта 1850. <...> Сообщу тебе недавно поразившие меня слова

Жуковского из письма, полученного мною на днях (с некоторого времени он стал

писать ко мне аккуратно по два раза в месяц, прося, чтоб и я делал то же). Вот эти

слова: "Наука жизни есть признание воли Божией -- сперва просто признание, что

она выше всего и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании,

исключающее

всякие толки ума или страждущего сердца, могущие привести к

ропоту; потом покой в смирении и целительная доверенность; наконец,

сладостное чувство благодарности за науку страдания и живая любовь к Учителю

и его строгому учению. Вот четыре класса, которые необходимо должны мы

пройти в школе жизни". <...>

15 сентября 1851. <...> Жуковский два раза писал мне в последнее время.

Он был наготове к отъезду сюда; но за два дня до путешествия напал на здоровый

его глаз (другой давно ослабел) ревматизм: ему завязали глаза и начали лечить

его. И вот более месяца он все пишет с помощью давно придуманной им на

случай слепоты машинки, при завязанных глазах. Теперь, по позднему времени,

ему и думать нельзя о возвращении. Холод и блеск снега доконали бы совсем его

зрение. Но для него никогда не пропадает время. Он уведомил меня, что в слепоте

начал писать собственную свою поэму22. О содержании ее не хочет говорить до

времени. Вдохновение так в нем животворно, что в короткое время успел

написать он половину (около 800 стихов). Если конец будет таков же, как и

начало, прибавляет он в письме, то эта поэма сделается лучшею, высокою,

лебединого его песнию. После примется он за перевод "Илиады"23, из которой

успел уже перевести две песни. Затем займется окончанием элементарного своего

курса воспитания24, который сам признает за важное творение. Вот истинный

жрец муз, несмотря на преклонность лет и недуги старости. <...>

21 мая 1852. <...> В этом же выпуске "Известий" напечатана первая часть

большой статьи моей о Жуковском25, которую начал я до известия о его кончине,

а только по случаю 5-го издания сочинений его. Мне очень любопытно слышать о

ней отзыв твой. Я старался избежать всех обыкновенных форм критики, или так

называемых разборов. Моя главная цель -- распространить как можно более

собственных идей моих об искусстве и поэзии, а также доказать, что на

Жуковского надобно смотреть не просто как на романтика или на отличного

переводчика, а как на поэта в высшей степени самостоятельного и

повиновавшегося особому призванию, для которого он был послан к нам в

Россию. <...>

17

июня 1852. <...> Я очень обрадовался, что в первой статье моей о

Жуковском ты покритиковал только крутой переход мой к нему от Ломоносова.

Надобно тебе чистосердечно признаться, что, говоря о влиянии поэзии (не стихов

и не языка их) на общество, я от Ломоносова до Жуковского не вижу никакого

движения. Карамзин и Дмитриев были гладкие стихотворцы, но так же без

аромата и без глубины чувства, как все их предшественники, исключая

Державина, которого я везде выгораживал. Дело в том, что мне хотелось не

разбирать сочинения Жуковского, а говорить о нем как о творце нового в России

мира. И в других двух статьях того же держусь я. Боюсь одного: не отзовется ли

это чем-нибудь смешным или бессвязным? За истину оснований моих я не робею,

потому что готов отстаивать их против целого света. Пишу я, как ты знаешь,

прямо набело. От этого легко запутаться или недосмотреть чего. Иной и совсем

ничего не поймет тут. Пожалуй, скажут: да где же тут Жуковский-то? Ты

постарайся стать на мою точку зрения и свежим глазом подмечай, не кривляюсь

ли я в своей походке. Так же искренно скажи, попадаются ли тут хоть изредка

свежие мысли о предмете, которых не умели высказать другие. Не пересыпал ли я

сверх нужды метафизических толкований? Их я не люблю и очень боюсь, а вижу,

что от них не убережешься. Говорить теперь же о подробностях жизни

Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения не ново. Читать

возгласы в роде Давыдова -- пошло (заметил ли ты, как мы не согласны с ним? Он

уверяет, что после Карамзина, очистившего язык литературный, или книжный,

Жуковский дошел до какого-то языка народного; а я тут же утверждаю, что ни у

кого нет столько слов книжных и церковнославянских, как у Жуковского). Я все

сосредоточил на идее значения поэзии Жуковского в России. Для меня он творец

поэзии у нас, -- более творец, нежели Пушкин. Он снял покров со всего. В его

храме зажглись свечи на алтарях божеств всех народов древнего и нового мира.

Будь у меня талант Вильмена -- я готов бы написать несколько книг о значении

Жуковского в русской литературе. Пушкин высказал только себя, а Жуковский

принес себя в жертву пользе нашей и, отказавшись от славы, весь век трудился

для нашей пользы. Конечно, великое дело прибавить к поэтам всемирным новое

имя, как сделал Пушкин; но для общего блага выгоднее лицом к лицу свести на

одну доску всех поэтов мира, как поступил Жуковский. Может быть, его и