В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
II
Мы подъехали к батюшкиному (то есть Юшкова) дому во время обеда.
Все семейство сидело за столом. Мне было тогда семь лет с половиною, и меня,
маленькую девочку, в одну минуту вынули на руках из возка. Я влетела в
столовую и начала отпускать книксен перед матушкою, которая, не будучи
предупреждена о скором бабушкином приезде, очень испугалась, увидя меня
одну, и вместо того, чтобы поцеловать,
крыльцо, чтоб узнать, что сделалось с бабушкою. Старушка в это время
выгружалась из возка. Оробев от неласковой встречи, я пошла уже гораздо тише к
батюшке, но и он, сказав мне: "После, Анюта!" -- бросился вслед за матушкой.
Незнакомая мне старушка-гувернантка, видя мое горестное недоумение, сказала:
"Venez ici, ma ch`ere enfant!" {Иди сюда, мой милый ребенок! (фр.).} -- и хотела
посадить меня к сестрам моим. Но и те встретили меня недружелюбно. Катенька
была еще мала -- о ней и речи нет, -- Машенька и Дуняша были дружны между
собою. Матушка сказала Машеньке: "Вот скоро приедет сестра ваша, Анюта: ты с
ней почти одних лет и должна быть дружна с старшей сестрой" (она была моложе
меня на одиннадцать месяцев). Услыша это, Машенька в слезах пришла к Дуняше
и говорила: "Как нам быть? маменька приказала мне быть дружной с сестрицей,
уж нельзя мне быть дружною с тобой!" И они положили быть тайными друзьями.
Вот причина такой холодной встречи, которую, впрочем, я и ожидала, потому что,
провожая меня из бабушкина дома, все женщины и девушки очень плакали и
говорили: "Как-то дитя наше будет жить в чужом доме... (у родителей-то!) Там
никто ее любить не будет".
Вот я и явилась к отцу и матери с убеждением, что ни они и никто меня не
будет любить, потому что я в чужом доме. Однако я очень любила батюшку и
матушку, особливо последнюю, хотя очень ее боялась, потому что она никогда не
приласкала меня.
Приезд наш взбаламутил всех; все вскочили из-за стола, кроме
гувернантки и детей. Вошед, я видела, что за столом сидело много, но кто тут
был, не успела рассмотреть. Когда, вместе с приезжими, все возвратились в
столовую, я увидела, что тут был Жуковский (он выбегал также на встречу
бабушки и Елизаветы Дементьевны), и сердце мое запрыгало от радости.
Батюшка и матушка меня поцеловали, а я бросилась на шею Жуковскому,
восклицая: "Васинька, Васинька!" -- и сдерживаемые слезы полились рекой. Он
терпеть не мог, чтоб я целовала его, но на этот раз допустил обнять себя. Мне
поставили прибор между ним и батюшкой, и, сидя возле него, я не считала себя с
чужими.
Как пансион г. Роде уже более не существовал,
училище, где главным преподавателем был Феофилакт Гаврилович Покровский,
который, окончив класс, приходил давать к нам уроки -- русского языка, истории,
географии, арифметики. Жуковский тут повторял слышанное в классе, а
французскому и немецкому языкам учился вместе с нами у нашей гувернантки.
Бабушка недолго пробыла в Туле. У нас в доме был, следовательно, настоящий
пансион. Было множество детей: нас четыре сестры, Жуковский, две маленькие
девочки, Павлова и Голубкова, дочь тульского полицмейстера, мальчик наших
лет, приходивший учиться с нами, Риккер, сын нашего доктора, и еще три
совершенно взрослых девушки, лет по 17, наша родственница Бунина14,
воспитанница гувернантки Рикка и бедная дворянка Сергеева, которая
впоследствии была за книгопродавцем Аноховым (всего 16 человек). Все эти три
девицы познаниями своими не превосходили нас, маленьких девочек.
В это лето в Мишенское ездила матушка одна, а нас оставляла с
гувернанткою в Туле. На следующую зиму (1794--95 г.) бабушка обещала
приехать погостить у матушки, и Жуковский к ее приезду готовил великий
праздник. Но, увы, гривенная пенсия, производимая нам каждое воскресенье
бабушкою, была прекращена! Денег у нас не было, а Жуковскому они были
нужны для приведения в действо всех затей. По приезде своем бабушка
пожаловала нам, т. е. Жуковскому и мне, по полтора рубля медью. Разумеется, я
отдала мои деньги Жуковскому, который на этот раз был министром финансов и
внутренних дел. И куда же употребил он нашу казну?
– - Накупил уже не грецких
и не каленых орехов для делания плошек, а золотой, серебряной и других
разноцветных бумажек, которые казались ему нужными для всяких костюмов --
правда, не очень затейливых. Жуковский сочинил трагедию "Камилл, или
Освобожденный Рим", которую мы должны были выучить. Разумеется, он сам
взял роль Камилла и огородил себе шлем из золотой бумаги, который моя
матушка помогла ему украсить страусовыми перьями. Из серебряной бумаги кое-
как слепили что-то похожее на панцирь, надетый сверх его курточки. У него была
маленькая сабля вместо боевого меча в правой руке, в левой пика, обвитая
разноцветною бумагой, с золотым наконечником, и лук! За плечами же висел
колчан со стрелами. Матушка моя, убиравшая Камилла, никак не согласилась
спрятать под шлем его прекрасные волосы, которыми всегда любовались, но
рассыпала их по плечам, и маленький Камилл был прелестен! Я была консул