Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
Его перевели после обеда. В протяжённом помещении барака с аккуратно заправленными двухъярусными нарами контингент отсутствовал. Осуждённые шли с работ сразу в столовую. Его место располагалось в угловой части. Подойдя туда, они осмотрели верхнюю койку с несвежим матрасом.
— Здесь будешь спать. Вот твоя тумбочка. Пойдём покажу, где взять постельное бельё.
Тимофей поставил тюк с вещами на тумбочку. Они прошли вдоль барака и заглянули в небольшое помещение с хозяйственными принадлежностями, где каптёр выдал ему подушку, одеяло, разномастные наволочку, простынь
Возвращаясь на место, Глухов увидел на нижних койках трёх мужиков, хотя о двух из них это было громко сказано, потому что грудь у них была, конечно, колесом, да только вовнутрь, а не наружу. Шпана сверлила его любопытными глазами, в ответ Тимофей неторопливо одарил каждого внимательным взглядом. Третий был бугрист телесами и поигрывал мускулатурой. Сразу было понятно, что в этом углу он пытается заправлять при помощи тупой физической силой. Это считывалось по тому, как сидят двое других.
— Приветствую, — спокойно прохрипел Тимофей.
— Мир нашему общему дому, — ответил качок.
Выданные вещи из рук вновь прибывшего шлёпнулись на матрас. Сам Глухов чувствовал повышенное внимание к себе, поэтому выжидательно замер.
Когда один впалый ощерился, его ротовая щель сверкнула недостачей некоторых зубов. Второй поднялся и некрепкой походкой обогнул Глухова. Тимофей следил за ним глазами, ожидая какого-нибудь подвоха. Тот скрылся из виду, но быстро вернулся с веником и резко протянул его новичку, которого в этот миг прожгло изнутри от неожиданности.
— А ну сыграй чё-нить на гитаре!
Голос доходяги напоминал голос шакала Табаки из мультика «Книга джунглей». Тимофей не шелохнулся.
— А не умею я, ты научи, — прохрипел он, и жар сошёл с него как ни бывало.
— А я тоже не музыкант.
Тимофей усмехнулся.
— Как твоё погоняло? — спросил второй бархатистым баском.
— А меня никто не гоняет, я сам гоняю, — заявил Тимофей самоуверенно.
— Борзый, да?
— Не то слово.
— Слушать будешь меня, борзый, сечёшь? — поиграл бицепсами бугристый и поднялся с койки.
— А это, смотря что ты говорить будешь.
— Щас узнаешь. Ты не только борзый, но и, видать, тёмный. С одной стороны — пики остры, с другой — х…и, куда мать посадишь?
Тимофей вздрогнул от такого кощунства.
— Да вот этого, — мотнул головой на чудо с веником, — задом вниз на х…и подстелю, сам на грудь сяду, а мать на руки возьму.
Доходяга истерически заржал.
— Ну-ну. По какой статье идёшь? — спросил качок. — Да заткнись ты, Стручок!
Стручок ещё два раза хихикнул и затих.
— По какой бы ни шёл, тебе какое дело?
— Нет уж, теперь это и наше достояние. Бок о бок время коротать будем.
— Вместе-то вместе, да только каждый на своём насесте.
— Ты, значит, не играешь, зато тексты к песням сочиняешь?
— А ты, значит, туговат соображалкой, коли вопросы такие задаёшь?
— Слышь, тёмный, а ты не задавайся!
— Отвалил бы ты от меня подобру-поздорову!
— А не то что?
Они
— Уймись!
Тут качок мгновенно согнул его в бараний рог, заломив ему за спину руку и задрав её так высоко, что внутри хрустнуло.
— Запомни, так со мной не разговаривают! Статья! — и он заломил руку ещё выше.
«Поделом тебе, — подумал Тимофей, преодолевая боль. — Это тебе не перед салагами хорохориться».
— Сто двадцать седьмая. Давай договоримся, — хрипел он, — я в ваши дела не лезу, а вы оставляете меня в покое. Хватит с меня одного покойника.
— Ладно, Тёмный, живи…
Он отпустил жертву.
— Тимофей Глухов.
— Тёмный как есть.
Тимофей расправил ноющую руку и отправился к койке.
— Лобан — эт я, Стручок и Катыш — они. Ну а ты теперь Тёмный.
Глухов решил, что благоразумнее будет промолчать. Да и какая, в сущности, разница, как его будут эти черти называть. Полез на койку и начал, громыхая и скрепя, заправлять постель.
Позже, уже вечером, к нему подошёл некрупный жилистый мужичонка, представился смотрящим отряда, познакомился, спросил, есть ли жалобы, что может дать в общак.
— Жалоб нет. В общак пока положить нечего. Заработаю, дам денег.
Ночью лежал, сверля глазами потолок, долго не мог уснуть, привыкая к новому месту. Проигрывая в голове препирательства с Лобаном, понял, что зря их затеял. Молчать надо и не лезть ни к кому ничего доказывать. Твёрже надо быть, спокойнее, и жизнь наладится.
Прохождение через ад. Глухов. За шагом шаг.
В дальнейшем оказалось, что даже не стычки между осуждёнными трудно пережить. А сшибались с завидной регулярностью. Деление на «блатных», «мужиков», «козлов» и «петухов» никто не отменял. А ещё «крысы» нарушали воровством общественный покой, да «спортсмены» типа Лобана провоцировали мордобой.
Самое трудное было пережить круговерть, характерную жизни на зоне. Каждый день начинался одинаково, также продолжался и заканчивался: подъём в пять утра; сутолока и столпотворение у параши, у раковин; построение с перекличкой; зарядка; завтрак шрапнелью, пайкой хлеба, пойлом, отдалённо напоминающим чай (посуда исключительно из алюминия); развод на работы; привод на обед, который по качеству ненамного лучше, чем завтрак; снова работа; перекличка перед дежурным оперативником; вечером — свободное время; в девять — отбой. Блатные и спортсмены на работы не ходили и быстро съезжали на более строгий режим. Власти две: одна — инспекторы в зоне, другая — смотрящие из осуждённых на зоне. Притом принципиально для всех «в зоне» и «на зоне». Хоть какое-то разнообразие вносили получение писем и передач, кратковременные и долгосрочные свидания, освобождение и прибытие новых осуждённых, периодические шмоны и еженедельные походы в «баню», которая, опять же, называлась так весьма условно, как и «карантин».