Варенье
Шрифт:
– Так оно, конечно. До обеда кончим, – подмигнул Кузмичев Лапшину.
– Ты, Пес, кончишь, пожалуй.
Все кажется уже забыли про недавний инцидент, если можно его так назвать, между Кузмичевым и Васиным, и вот Пашка… Кузмичев ничего не ответил, Пашка недавно демобилизовался из армии, салага еще.
– Косы совсем тупые, – заметил кто-то. – Ручки толстые.
Но вот чей-то точильный брусок прошелся по литовке. И уже все СМУ, пять мужчин и две женщины, налаживали инструмент. Недолгим был лязг металла о камень, его сменил более приятный, мелодичный хруст скашиваемой травы. Клевер был весь перепутан, разметан, – ветер
Час прошел, а команды на перекур все не было, Лапшин отмалчивался. И тогда женщины отстали, сели под куст. Мужчины еще немного поработали и пошли курить.
– Комары кусают здорово, – сразу тема для разговора нашлась.
– Это еще ничего. Вот когда слепни… Это хуже.
– Слепни здорово кусаются.
– Конечно, слепни жалят… – растягивая слова, согласился Лапшин.
Кузмичев взял у Саньки закурить и сел к женщинам.
– Что, Танька, разлеглась? – с серьезным видом спросил Кузмичев. – Мужик, что ли, поленился?
Неспроста Кузмичев спрашивал, что-то затевал: охальник был.
– Что, Кузя, там зарываешь? – припомнил Васин случай, как Кузмичев с похмелья, аппетита не было, сунул колбасу в снег, чтобы не испортилась; дня через два достал ее, поджарил в кузнице и съел.
– Пес, Песик… – дразнил Васин. – Вон твой брат бежит. Смотри!Смотри!
Дворняга рыжей окраски семенила к ферме.
– Суки… – с отрешенным видом, вытянув тонкую жилистую шею, протянул Кузмичев.
Непонятно, к кому он обращался, слова были брошены на ветер.
– Кузя, позови своего друга, – не отставал Васин. – Порезвись с ним. Побегай. Полай!
Ни скулить, ни лаять Кузмичев не стал, а мог иногда лаять понарошку, надвинув шляпу на глаза, хитро посмотрел на Таньку.
– Ишь, как ноги расшарашила, – цеплялся Кузмичев.
– Дурак! – демонстративно отвернулась Танька, молодая еще женщина, от Кузмичева.
– Кто дурак?
– Ты дурак.
– Значит, дураку все можно, – и Кузмичев полез к Таньке обниматься, дал волю рукам.
Танька не испугалась и скоро сидела на обидчике верхом.
– Давай, Танька, вали его, Пса шелудивого! – ликовал Васин.
Было смешно. Как цирк.
– Пес, ну-ка зарычи. Покажи свои фиксы.
– Кузя, не сдавайся.
– Хватит! – запросила Танька пощады.
Кузьмичев не без удовольствия отстал, устал.
– Запыхался. Не по зубам.
– С такой женщиной опасно связываться, – все никак не мог Кузмичев отдышаться.
Он отошел на безопасное расстояние от Таньки, хитро улыбнувшись, заметил:
– Вон сиськи висят. Муж, наверно, спит на них, как на подушках.
Для мужчин полные Танькины груди стали открытием, словно раньше они были меньше. Кузьмичев, довольный, взялся за косу, достал из сапога точило. И вот опять уже все косили.
С каждым разом все продолжительней становились перекуры. К двум часам люди с ног валились от усталости, чаще брались за точило. Пашка ленился, – не лошадь. Было все так же прохладно. Оно и к лучшему: косить сподручней, не жарко. И когда Лапшин сказал, что работать осталось полчаса, у людей сразу появился интерес к работе, – откуда только силы взялись. Кто-то шутил:
– Мы так все поле выкосим, надо и другим оставить, обидятся.
Кузмичев
– Ты знаешь… ты знаешь… круглая, круглая земля, – говорил он все, объяснял.
Он как-то сразу осунулся, похудел. Речь несвязная.
– …круглая,круглая, – …махал Кузмичев руками.
– Пес совсем потерял рассудок, – констатировал Пашка.
– Тебя, Кузя, совсем не поймешь, что ты и балаболишь, – отмахнулась Танька. – Надоел.
– Кузя, ты почему не лаешь? Полай! – всю дорогу до города приставал Пашка. – Вон твои собратья хвостиком виляют.
Кузмичев смотрел в окно, было не до шуток.
– Вот бы тебе с ними порезвиться… – не понимал Пашка, отчего Кузмичев больше не шутил, не приставал к Таньке; был серьезный.
– Чего молчим? Давайте споем, – предложил Лапшин.
И автобус запел; пели все: и СМУ, и ЖКО, и автотранспортный… Пожалуйста
В киоске продавали рыбные, мясные консервы, чай, кофе, сигареты, сахар, сгущеное молоко и многое другое, что не так быстро портилось или совсем не портилось. И цены были на три-пять-шесть рублей ниже, чем в магазинах. Для малоимущих находка. Хорошо шли тушенка, сгущеное молоко, даже выстраивалась очередь.
И вот однажды киоск пропал, не стало – пустое место. Пенсионеры зароптали: кому помешал, как теперь? Вскоре на месте исчезнувшего киоска появился кирпич, цемент, – работа закипела. И вот уже готов фундамент, каркас. Что это будет? Магазин не магазин: на него не похож, маленький – три киоска будет. Павильон! Да, павильон! Да еще какой: с торца смонтировали большой экран, как цветной телевизор, играла музыка, музыка играла, когда еще был киоск. Чуть ниже экрана – часы, восемь тридцать; температура воздуха – минус восемнадцать. Странно, павильон никак не назывался. У всех были имена: «Калинка», «Ландыш», «Лакомка»…. Он один такой безымянный. Безымянный – тоже имя. Помимо продуктов в безымянном имелись посудный отдел; овощи,фрукты. И стоял павильон на бойком месте – рядом площадь, вещевой рынок. Но, главное, цены были все такие же низкие, какие и в киоске. К примеру, хлеб с частной пекарни Хлопотова, хороший хлеб, в магазине двадцать рублей, в павильоне – пятнадцать. К обеду весь хлеб раскупался. Продавцы все молодые. Машина пришла с хлебом. Хлеб горячий, еще не успел остыть. Очередь была небольшая, пять человек. Женщина в мутоновой шубе стояла первой; за ней – женщина в синем пуховике; потом – носатый мужчина; женщина в белом пуховике. Последним стоял мужчина с усталым лицом.
– …печенье у вас свежее?
– Свежее.
– Тогда грамм триста, тушенки свиной баночку, майонез. Все.
– Сто двадцать пять рублей пятьдесят копеек.
Женщина в мутоновой шубе долго искала мелочь, нашла.
– Сахарный песок, хлеб.
– Еще что?
– Грамм двести карамели «Виктория».
– Двадцать восемь рублей.
– Презерватив.
– Пожалуйста. Восемнадцать рублей.
– Мне, девушка, хлеб… Чуть не забыла, рулон туалетной бумаги.
– Двадцать рублей десять копеек.