Василий Тёркин
Шрифт:
X
Тарантас покачивал свой широкий валкий кузов, настоящий купеческий тарантас, какие сохранились еще везде, где надо ездить по старым большим дорогам и проселкам.
Ехать было довольно мягко, без пыли - от недавнего дождя, по глинистому грунту. Наезженная колея держалась около одного края широчайшего полотна, вплоть у берез; за ними шла тропка для пешеходов. Солнце только что село. Свежесть все прибывала в воздухе.
Теркина везла тройка обывательских на крупных рысях. Рядом с ямщиком, в верблюжьем зипуне и шляпе "гречушником",
В тарантасе надо было лежать на сене, покрытом попоной, с дорожными подушками за спиной.
– Антон Пантелеич!
– окликнул Теркин своего спутника.
– Ась?
Тот, задумчиво смотревший в другую сторону, повернул к нему свое лицо, круглое, немного пухлое, моложавое лицо человека, которому сильно за сорок, красноватое, с плохо растущей бородкой. На голове была фуражка из синего сукна. Тень козырька падала на узкие серые глаза, добрые и высматривающие, и на короткий мясистый нос, с маленьким раздвоением на кончике.
Антон Пантелеич Хрящев сидел, подавшись несколько вперед, в аккуратно застегнутом, опрятном драповом пальто, без перчаток. Его можно было, всего скорее, принять за управляющего. Немного сутуловатый и полный в туловище, он был на целую голову ниже Теркина.
– Посмотрите-ка... Удивительно, как это березы по сие время уцелели.
– Действительно, Василий Иваныч. И не здесь только, а и в полустепных губерниях - в Тамбовской, в Орловской. И там еще ракиты на перевелись по старым дорогам.
Хрящев говорил жидковатым хриплым тенорком, придыхая на особый лад, чрезвычайно мягко и осторожно. Сегодняшний осмотр лесной дачи помещика Низовьева показал Теркину, что он приобрел в этом лесоводе отличного практика и вдобавок характерного русака, к которому он начал присматриваться с особенным интересом.
Хрящева ему рекомендовали в Москве. Он учился когда-то в тамошней сельскохозяйственной школе, ходил в управляющих больше двадцати лет, знал землемерную часть, мог вести и винокуренный завод, но льнул больше всего к лесоводству; был вдов и бездетен.
Между ними сразу установили связь их симпатия к лесу и ненависть к расхищению лесных богатств. Когда Теркин окликнул Антона Пантелеича, тот собирался высказать свое душевное довольство, что вот и ему привелось попасть к человеку "с понятием" и "с благородством в помышлениях", при "большой быстроте хозяйственного соображения".
Он любил выражаться литературно, книжки читал по зимам в большом количестве и тайно пописывал стихи в "обличительном" и "философическом роде".
– Василий Иваныч, - вдруг заговорил он, повернувшись всем туловищем к Теркину, - позвольте мне отблагодарить вас за сегодняшний день...
– В каких же смыслах, Антон Пантелеич?
– ответил шутливо Теркин.
– Объезжая с вами дачу господина Низовьева, я в первый раз во всю мою жизнь
– Любите фигурно выражаться, Антон Пантелеич!
– перебил Теркин и ударил его по плечу.
Хрящев потупил глаза, немного сконфузившись.
– Прошу великодушно извинения... Я чудаковат, - это точно; но не заношусь, не считаю себя выше того, что я собою представляю. С вами, Василий Иваныч, если разрешите, я буду всегда нараспашку; вы поймете и не осудите... Разве я не прав, что передо мною... как бы это выразиться... некоторая эмблема явилась?
– Эмблема?
– А как же-с? Продавец - прирожденный барин, а покупатель - вы, человек, сам себя сделавший, так сказать, радетель за идею, настоящий патриот... И родом вы из крестьянского звания - вы изволили это мне сами сообщить, и не затем, чтобы этим кичиться... Эмблема-с... Там - неосмысленное и преступное хищение; здесь - охрана родного достояния! Эмблема!
– Эмблема!
– повторил Теркин и тихо рассмеялся.
Излияния Антона Пантелеича он не мог счесть грубой лестью. Сквозь сладковатые звуки его говора и книжные обороты речи проглядывала несомненная искренность. И чудаковатость его нравилась ему. В ней было что-то и стародавнее, и новейшее, отзывавшее "умными" книжками и обращением с "идейными" людьми.
– Некоторое преобразование, Василий Иваныч! Изменяют земле господа вотчинники. Потомки предков своих не почитают...
– И предки-то были тоже сахары-медовичи...
– Все конечно. В тех пребывало этакое чувство... как бы сказать... служилое... Рабами возделывали землю, - это точно; но, между прочим, округляли свои угодья, из рода зря не выпускали ни одной пустоши, ни одного лесного урочища. И службу царскую несли.
– Кормились знатно на воеводствах!
– Ходили тоже и на войну... Даром-то поместий в те поры не давали. Этакое лесное богатство, хоть бы у того же самого господина Низовьева... И вырубать его без пощады... все равно что первый попавшийся Колупаев...
– Щедрина почитывали?
– спросил Теркин.
– Есть тот грешок... И ежели господин Низовьев ученого таксатора пригласил, то, видимое дело, для того лишь, чтобы товар с казового конца показать...
– А вы как находите, Антон Пантелеич, - перебил Теркин тоном хозяина, - нужно нам таксатора брать или обойдемся и без него?
Спросил он это не без задней мысли.
Хрящев поглядел на него из-под козырька своего картуза, сложил на животе пухлые руки, еще не успевшие загореть, и, поведя плечами, выговорил:
– Полагаю.
– Работа у этого Первача, - продолжал Теркин, довольно чистая, но что-то он чересчур во все суется и норовит маклачить.
– К приварку - не в виде мяса, а презренного металла - ныне все получили пристрастие... Уж не знаю, кого вы возьмете на службу компании, Василий Иваныч, только специалиста все-таки не мешает... Про себя скажу - кое-чему я, путем практики, научился и жизнь российских лесных пространств чую и умом, и сердцем... Но никогда я не позволю себе против высшей науки бунтовать.