Василий Тёркин

Боборыкин Петр Дмитриевич

Басистым коротким смехом прервал себя становой.

– У них и богадельня есть?

– Как же... И даже весьма солидное каменное здание. Намерение-то у них было в верхнем этаже настоящую церковь завести. Они ведь - изволите, чай, припомнить - по беглопоповскому согласию. Главным попечителем состоит купец миллионщик. На его деньги вся и постройка производилась. Однако допустить того нельзя было. Так верхний этаж-то и стоит пустой, а старухи помещаются в первом этаже.

Теркин слушал станового и помнил, что ему надо узнать, где проживает Аршаулов, тот "горюн", который

пострадал из-за кладенецких мужиков еще больше, чем Иван Прокофьич; только не хотел он без всякого перехода разузнавать о нем.

– А в двух здешних сельских обществах по-прежнему усобица идет?
– спросил он другим тоном.

– Идет-с, - оттянул становой с усмешечкой.
– Еще не так давно конца-краю этому не было. Однако теперь партия торговая... самая почтенная, та, что на городовое положение гнет, одолела... Прежних-то, как бы это фигурально выразиться, демагогов-то, горлопанов- то поограничили. Старшина, который в этой воде рыбу удил...

– Малмыжский?
– не утерпел Теркин.

– Вам, следственно, не безызвестно?

– Слыхал.

– Он разжился и ушел подобру-поздорову. Аггелы его, - становой рассмеялся, довольный своим словом, - все проворовались или пропились. Вот рассыльного при себе, почти Христа ради, держу!
– Он указал курчавой головой на дверь.
– Был писарь у них и первый воротила... Силоамский по фамилии, зашибается горечью... Потерплю-потерплю, да тоже прогоню.

– И ссудосберегательное товарищество рухнуло?

– Обязательно! Затея ,была, ежели так взять, великодушная, но ничего, кроме новых смут и хищений, не вызвала... Да и тот, который...

Он не договорил и жалостно улыбнулся.

– Вы хотели сказать про Аршаулова?

– И про него вам известно?

– Бедняга!

– Это точно!

Тут было у места расспросить его про Аршаулова. Становой не стал ежиться или принимать официальный тон, а довольно добродушно сообщил гостю, что Аршаулов водворен сюда, проживает у старухи матери, чуть жив, в большой бедности; в настоящее время, с разрешения губернского начальства, находится "в губернии", но должен на днях вернуться. Он растолковал Теркину, где находится и домик почтмейстерской вдовы.

– Неприятностей он вам не причиняет?
– спросил Теркин вполголоса.

– Не могу пожаловаться... Да знаете, он больше, как бы это выразиться... созерцатель, чем причастный к крамоле. К тому же и в чем душа жива... Ежели вы его навестите, увидите - краше в гроб кладут.

Визитом к становому Теркин был доволен.

Когда он стал прощаться, тот быстро подошел к письменному столу, взял с него записку настоятеля и, держа ее в руке, спросил:

– С Моховым, с Никандром Саввичем, вы еще не повидались? Отец архимандрит пишет, что вам и с ним желательно повидаться. Он теперь первый воротила у партии городового положения.

– И отца моего приятель был.

– Одно к одному!.. Да не угодно ли вместе? У вас здесь, никак, извозчик: видел - долгуша подъезжала... Мне ж до него дело есть... Вы сами-то где же изволили остановиться?

Пришлось и ему рассказать про ночлег в трактире. Становой

извинился за такое "безобразие" и выразил уверенность в том, что Никандр Саввич перевезет "дорогого гостя" к себе, коли ему не хочется погостить в монастыре.

– Да и у меня, милости прошу, вот вся моя хоромина, с диваном!.. Только по утрам бывает народ, а вечером тишина полная... Я ведь и сам был вашим постояльцем.

– Как это?

– Отец архимандрит сообщил: вы - хозяин парохода "Батрак". Я на нем вниз по Волге бегал. Превосходный ходок! И как все устроено, на американский манер... Вам бы известить меня депешей. А к начетчику молельни мы тоже можем заехать. Завтра у них утром служба... Силоамский!
– крикнул становой в дверь.
– Подавать вели извозчику.

И опять по лицу бывшего писаря Теркин не мог догадаться: узнал ли он приемыша Ивана Прокофьича или нет.

XXXVI

На балконе двухэтажного дома Никандра Саввича Мохова, защищенном от солнца тиковыми занавесками, на другой день, ранним послеобедом, Теркин курил и отхлебывал из стакана сельтерскую воду. Хозяин пошел спать. Гость поглядывал на раскинувшуюся перед ним панораму Кладенца. Влево шла откосом улица с бревенчатой мостовой, обставленная лавками. Она сначала вела к плоскому оврагу, потом начинался подъем, где стоял тот трактир, откуда он вчера переехал к Мохову, по усиленной его просьбе. Не было причины отказать... Мохов обрадовался ему чрезвычайно, даже слезы у него выступили на глазах, когда они расцеловались. Он вспоминал об Иване Прокофьиче в самых приятельских выражениях. Ни в монастырь, ни на постоялый двор Теркину не захотелось переезжать из трактира, где было совсем скверно.

На самом верху выставлялись главы церкви Николая- чудотворца. Ее кладенецкие обыватели звали "собором" и очень заботились о его "велелепии" - соперничали с раскольниками по части церковного убранства, службы, пения, добыли себе "из губернии" в дьяконы такого баса, который бы непременно попал в протодьяконы к архиерею, если б не зашибался хмелем.

Теркин перебирал все, что ему привелось в одну неделю видеть и ощущать там - у Троицы, здесь - в Кладенце. Не испытал он нигде возврата к простой мужицкой вере. Сегодня утром, отправляясь к молельне, с запиской от станового, он искренно желал найти у раскольников что-нибудь действующее на чувство, картину более строгого благочестия, хотя бы даже изуверства, но такого, чтобы захватывало сразу.

Опять долгуша Николая подвезла его к высокой каменной ограде с воротами, какие бывают на кладбищах. У ворот стояло немало телег, с приехавшими из деревень бабами и мужиками.

На обширном дворе, кое-где с березками и кустами бузины, где приютилось и кладбище, прямо против входа - молельня, выкрашенная в темно-серую краску, с крытым ходом кругом всего здания, похожего и на часовню, и на жилой дом.

Оттуда доносилось пение, довольно стройное, громкое, точно все молящиеся пели, с протяжным звуком в конце каждого возгласа, в минорном приятном тоне, отличном от обыкновенного пения православной службы.