Василий Тёркин
Шрифт:
– Мы, батюшка, - ответил Николай, взяв лошадь за узду, чтобы вывезти со двора долгушу, - по правде сказать, ко всей этой сваре непричастны были. Я по другому совсем обчеству, хоть и одной волости. На сходки-то когда же нам ходить? У мен промысел извозный. Не до этого... И до сей поры свара-то не улеглась... Одни подбивают на городовое положение перейти, а другие ни под каким видом не соглашаются... Ходоков посылают в губернию, и сборы всякие... Намеднясь и с меня содрали целую трешницу... А нам со старухой и так хорошо!..
– весело крикнул он жене.
– Коли будем тосковать, можно и еще в дом взять паренька, что ли... Бог даст, вот такого молодца выходим, как ваша милость.
– Авось Бог пошлет!
– подхватил Теркин.
– Ежели младенец не крещеный, я в крестные пойду. Прощай, хозяйка!
И он вскочил на долгушу, крикнув Николаю:
– Теперь опять к становому!
XXXV
Становой жил в большой пятистенной избе, с подклетью, где прежде, должно быть, помещалась мастерская, и ход к нему был через крытый, совсем крестьянский двор, такой, как у Николая, только попросторнее... С угла сруба белелась вывеска. На крыльцо вела крутая лестница. Ворота стояли настежь отворенными.
С долгуши Теркин окликнул сидевшего на завалинке человека, видом рассыльного, в рыжем старом картузе, с опухшей щекой, в линючем нанковом пиджаке.
– Становой дома?
– Дома... Пожалуйте!..
Рассыльный подошел, и Теркин сейчас же узнал в нем писаря Силоамского, того самого, который присутствовал при его наказаний розгами в волостном правлении и острил над ним.
Кровь бросилась ему в лицо.
– Вы кто здесь, служащий?
– спросил Теркин, сдерживая свое волнение.
– При становом состою, ваше благородие, вестовым.
Весь облик бывшего писаря, цвет лица, воспаленные глаза, обшарпанность одежды показывали, что он стал пропойцей, наверно выгнан был с прежней службы и теперь кормится у станового, без жалованья.
Теркин чуть не крикнул ему:
"Что, почтеннейший, на пакостях своих не нажили палат каменных?"
Силоамский, прищуриваясь от света, - день стоял яркий и теплый, - смотрел на него и, видимо, не узнавал.
– Туда идти, наверх?
– спросил Теркин.
– Вам по делу, ваше благородие?
– От отца настоятеля.
– Пожалуйте.
Силоамский побежал вверх по крутым ступенькам лестницы и отворил дверь. Когда Теркин проходил мимо, на него пахнуло водкой. Но он уже не чувствовал ни злобы, ни неловкости от этой встречи. Вся история с его наказанием представлялась ему в туманной дали. Не за себя, а скорее за отца могло ему сделаться больно, если б в нем разбередили память о тех временах. Бывший писарь был слишком теперь жалок и лакейски низмен... Вероятно, и остальные "вороги" Ивана Прокофьича показались бы ему в таком же роде.
– К вам, ваше высокоблагородие, господин... от отца
Силоамский доложил это на пороге первой комнаты, куда из темных сеней входили прямо. Она была в три окна, оклеена обоями, в ту минуту очень светла, с письменным столом и длинным диваном по левой стене.
Раздался скрип высоких сапог станового, и он вошел из второй комнаты, служившей ему спальной, в белом кителе с золотыми пуговицами, рослый, кудрявый, бородатый, смахивал на дьякона в военной форме.
– Был уже у вас и оставил записочку от отца настоятеля.
Теркин все-таки не хотел назвать себя по фамилии при Силоамском. Тот медлил закрыть дверь за собою.
– Весьма рад!.. Записку нашел... Не угодно ли на диван?
Голос у станового был самый "духовный". Говорил он резко на "он", как говорят в глухих заволжских селах, откуда он был родом, да и в местной семинарии этот говор все еще держался, особенно среди детей деревенских причетников.
– Можешь идти, - оттянул густым басом становой в сторону посыльного и еще раз движением правой руки пригласил гостя на диван.
– С нашим древним селом желаете ознакомиться?
– тем же басом спросил становой и довольно молодцевато, почти по-военному, перевел высокими своими плечами.
– Кладенец - моя родина. Только я от нее поотстал.
– Извините... фамилии не разобрал в точности.
– Теркин.
По выражению глаз станового не видно было, что фамилия "Теркин" что-нибудь ему напомнила.
– Родителей имеете здесь?
– Нет! Никого!
– Отец настоятель пишет, что вы интересуетесь осмотреть молельню здешних старообрядцев... Это можно. И службу ихнюю тоже желательно видеть?
– Коли это не соблазнительно будет для них.
Становой усмехнулся сквозь густые усы своим широким семинарским ртом.
– Понятное дело... Как по имени-отчеству?
– Василий Иваныч.
– Понятное дело, они всегда на всякого никоньянца волком смотрят... Однако допускают.
– Вы с ними ладите?
– По теперешнему времени, - глаза станового улыбнулись, - нет для них никаких таких угнетений... под условием, конечно, чтобы и с их стороны не происходило никакого оказательства или совращения. Опять же здесь и миссионер нарочито на сей конец имеется. Вы не изволили побывать у него?
– Побываю.
– Малый весьма дошлый и усердный. По правде вам сказать, он один и действует. Монашествующая наша братия да и белое духовенство не пускаются в такие состязания. Одни - по неимению подготовки, а другие - не о том радеют... Чуть что - к светскому начальству с представлениями: "и это запрети, и туда не пущай". И нашему-то брату стало куда труднее против прежнего. В старину земская полиция все была... и вязала, и решала. А теперь и послабления допускаются, и то и дело вмешательство...