Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Гудвин Джейсон

При Сен-Готарде в 1674 году османская армия потерпела первое серьезное поражение на поле боя. («Что это за юные девы?» — изумлялся великий визирь, глядя на французских кавалеристов — гладко выбритых и в напудренных париках; однако их боевой клич «Allons! Allons! Tue! Tue!» [72] надолго остался в памяти турок.) Австрийский генерал, командовавший христианским войском, позже писал о великой отваге и стойкости, проявленной турками в этом сражении, но в то же время сообщал, что был в высшей степени удивлен их необъяснимой неумелостью в обращении с пикой, которую он называл «королевой оружия».

72

«Allons! Allons! Tue! Tue!» (фр.) —

«Вперед, вперед! Убивай, убивай!».

Конечно, у турок был целый арсенал других ужасных инструментов войны — от маленьких бритвенно-острых кинжалов до военизированной версии косы весьма зловещего вида; однако через сто лет после Сен-Готарда им не хватало уже не пик, а штыков. А вот гениальный русский полководец Суворов был ярым приверженцем штыковых атак. «Пуля — дура, штык — молодец!» — говорил он. Суворов учил своих солдат вступать в бой быстро и решительно: «Тотчас атакуй холодным ружьем! Недосуг вытягивать линии — коли, пехота, в штыки!» За всю свою карьеру он не проиграл ни одного сражения, но солдаты боготворили Суворова не только за это. Он любил добродушно перешучиваться с ними, называл рядовых «братцами» и делал вид, что всеми своими победами обязан не тщательному планированию и выверенной стратегии, а нисходящему на него вдохновению. В 1791 году, взяв Измаил, он составил донесение о победе, посланное императрице Екатерине II, в неумелых виршах — и это после ожесточенного штурма, когда бой шел за каждый дом и каждую комнату, и мусульманское население города, включая женщин и детей, за три дня резни было почти полностью истреблено. Погибло сорок тысяч турок, а в плен было взято всего несколько сотен. При всей своей всегдашней внешней невозмутимости Суворов позже признался в беседе с одним английским путешественником, что, когда все было кончено, он спрятался в своей палатке и разрыдался.

21

Аяны

Когда в османском государстве наступили разброд и шатание, капыкулу стали вести себя по-новому. Раньше единственной целью их жизни было исполнение воли султана; теперь же, когда султан был у них в руках, целью жизни стала власть. Стремление к власти заставляло их вступать в ожесточенные конфликты друг с другом, делиться на враждующие группировки, продвигать своих ставленников и наносить друг другу удары в спину. Мир, который они создали сами для себя, был гораздо более страшным и опасным, чем прежний, в котором их судьба всецело зависела от воли султана.

«Константинополь, — писал поэт, — город славы и чести; во всех других уголках земли жизнь проходит впустую». Однако у султанов на этот счет было иное мнение: во второй половине XVII века они покинули столицу, предпочтя ей безопасность и привольные охотничьи угодья Эдирне. Однако в 1703 году разъяренная толпа добралась и туда. 22 августа бунтовщики сместили Мустафу II и освободили из Клетки его младшего брата, проведшего там последние шестнадцать лет. Нового султана Ахмеда III заставили жить во дворце Топкапы — тоже своего рода тюрьме, где, несмотря на его протесты, на церемонию его утреннего одевания сходилось по сорок человек. «Я чувствую себя неудобно, когда мне требуется переменить штаны, — жаловался султан, — так что приходится просить оруженосца вывести всех людей прочь, оставив лишь троих-четверых, чтобы я мог чувствовать себя в своей тарелке».

«Слухи о смерти султана распространились настолько, что об этом знают даже малые дети, — писал венецианский посол в 1595 году. — Ожидается бунт, который, как обычно, будет сопровождаться грабежом лавок и домов. Я спрятал в укромном месте все посольские архивы и привел для охраны вооруженных людей». В периоды, когда из-за очередного переворота, мятежа или побоища закрывались лавки и базары и затихали разговоры в кофейнях («Печально наблюдать город в таком виде!» — писал венецианский посол Эмо в 1731 году), когда солдаты патрулировали пустые улицы и каждую ночь раздавались пушечные выстрелы, извещающие о кончине еще одного несчастного в водах Босфора, — атмосфера

в столице была тягостной и напряженной.

Удальство и энергия былых дней сменились удушающей теснотой Клетки, упадком в пограничных областях, мрачным лабиринтом испуганных улиц, скукой жизни в гареме. Все это напоминало галерное рабство, а кроме того, бередило национальное самосознание — пока империя наконец не стала производить еще и впечатление тюрьмы народов.

Райкот в XVII веке назвал османский двор «тюрьмой и бараком рабов», который «отличается от тех, куда запирают галерных невольников, лишь украшениями и вообще внешним блеском: если там цепи сделаны из железа, то здесь — из золота».

В стену, окружающую дворец, был встроен Павильон процессий, сидя в котором султан должен был, по всеобщему мнению, не только наблюдать за красочными парадами городских ремесленников, но и выслушивать жалобщиков. У сановников никак не получалось закрыть это окно во внешний мир, и, несмотря на то что они вертели султаном как хотели и сами выстраивали мизансцены его явлений народу, сквозь завесу придворных церемоний они всегда могли расслышать ужасный ропот толпы, грохот переворачиваемых котлов и грозный гул народного недовольства.

Из высокого окна Павильона процессий разъяренной толпе сбрасывали изменников и преступников, а также сановников, навлекших на себя ее гнев. 1 апреля 1717 года леди Монтегю записала в своем дневнике: «Правительство всецело находится в руках армии, и Великий сеньор — такой же раб, как любой из его подданных. Стоит в какой-нибудь кофейне сказать что-нибудь лишнее о каком-нибудь министре, и кофейня будет разгромлена — ибо у них повсюду есть шпионы. Но если этот министр вызовет всеобщее недовольство — не пройдет и трех часов, как его потащат на расправу, даже если он будет искать спасения у своего повелителя. Ему отрубят руки, ноги и голову, меж тем как султан (которому они все клянутся в бесконечной преданности) будет трястись от страха в своих покоях, не осмеливаясь ни защитить своего фаворита, ни отомстить за него».

Раз за разом мятежная чернь разрушала планы Порты. Раз за разом власти пытались искоренить симптомы недовольства: в 1712 году были закрыты новомодные кофейни, известные рассадники мятежных настроений; в 1756-м нескольких янычар, пойманных за курением, водили по улицам столицы на посмешище толпе, предварительно воткнув курительные трубки им в носы. Однако мятежные кофейни вскоре уже снова вовсю работали, а солдаты упрямо не желали расставаться с трубками и табаком.

Хаос и экономические неурядицы XVII века привели к тому, что империя была переполнена обездоленными. С тех пор как перестали расширяться границы, правящие классы усилили эксплуатацию низов, выжимая из них богатства, которые перестала приносить война.

«Столь прискорбное положение дел за границей научит нас еще больше любить свое отечество», — утешал себя в 1612 году один англичанин, которого судьба занесла на восточные окраины империи. Путешествовать по дорогам османского султана было теперь далеко не так безопасно, как встарь. Возможно, бедные стали просто более остро ощущать свою бедность, но вот свидетельство очевидца: в 1604 году на пути из Иерусалима в Алеппо один английский путешественник попал в деревню настолько бедную, что, когда он отдал местным жителям свой каравай, «они возблагодарили Бога, что в мире еще остался хлеб». Чем выше росли налоги, тем больше земледельцев бежало с земли или уступало свои права местным «сильным людям». Росло количество разбойников и пиратов. На Балканах множество людей уходило в леса и горы, чтобы подстерегать путешественников и нападать на крестьян, и по крайней мере один раз власти всерьез размышляли, не сжечь ли леса вблизи Салоник, чтобы выкурить оттуда бандитов. Подвиги клефтов и гайдуков воспевались в песнях, как раньше подвиги ускоков. Сам по себе разбойничий образ жизни стал традиционным; и хотя разбойники, будучи людьми вооруженными и отчаянными, неизбежно играли ключевую роль в разрастании народных восстаний, которые начали терзать империю с конца XVIII века, душой они принадлежали к старому миру, а не к рождающемуся новому — как и арматолы, своего рода местные полицейские, задачей которых было устраивать на разбойников облавы.