Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Гудвин Джейсон

В отличие от аристократии Запада, которая в конечном счете занялась торговлей, промышленностью и финансами, для османов понятие богатства по-прежнему ассоциировалось с поблескивающей грудой награбленных сокровищ. Если в странах Западной Европы война служила экономике и оказывала на нее в целом стимулирующее влияние, то в Османской империи все было наоборот: экономика служила войне. Власти проводили реквизиции, как это было в старину, когда богатства империи распределялись по воле султана, а большая часть воинов могла сама себя прокормить. Реквизиционные цены были куда ниже рыночных, и страдали от этого, разумеется, самые лучшие производители. Культурные различия были причиной отчуждения между османами и теми жителями империи, которые превращали их труд в капитал, а капитал — в доход. Представители меньшинств, то есть люди, по определению не игравшие ни малейшей роли в политике, все активнее вкладывали деньги в торговлю, промышленность и даже в землю. Османское государство не считало поощрение торговли своей задачей — впрочем, даже если бы и считало, к XVIII веку у него уже не было для этого достаточных возможностей. Поэтому масштабы деятельности доморощенных

капиталистов оставались, по меркам Западной Европы, относительно скромными; да и в любом случае быть очень богатым человеком в империи всегда было небезопасно. Хитрость и интриги в определенной степени позволяли османам и меньшинствам использовать друг друга к взаимной выгоде — так что важно было не кто ты есть, а с кем ты знаком.

В зените власти Али, паша Янины, вел себя самым непредсказуемым образом. Его обаяние не уступало его чудовищной жестокости: Байрон был им совершенно очарован (и написал об этом своей матери). Генри Холланду он выдал паспорт, предписывающий всем подданным относиться к этому путешественнику так, словно это сам Али. Ослушникам паша грозил не Кораном, не властью султана и не судом. В самом низу свитка извивалась зловещая черная надпись: «Поступай по сему, иначе будешь пожран Змеем».

«Империя падет, — писал Мустафа Али (1541–1600), — когда наши потомки скажут: „Закон — это то, что угодно нам“.» Но на самом деле империя, с грехом пополам залатывая пробоины и заделывая бреши, дожила до того времени, когда западные путешественники не то что перестали восхищаться системой османского государства, а стремились удивить своих читателей, обнаружив в этом государстве хоть какие-то признаки системы. Впрочем, среди гостей с Запада было и несколько романтиков, полагавших, что беспорядочное и случайное насилие Османской империи, пусть и прискорбное само по себе, уравновешивается столь же беспорядочными проявлениями благородства и мудрости. Уркварт, много путешествовавший по Албании в 1830-е годы, пришел к убеждению, что гибкость османских законов предпочтительнее, чем положение дел на Западе, где безжалостная жестокость и мерзости промышленной революции находили в законе полную поддержку. Он считал, что личностная природа власти автоматически обеспечивает империи необходимую систему сдержек и противовесов, а также способствует постоянному диалогу между теми, кто этой властью обладает. Размышляя о той детской беспечности, с которой вожаки восстаний стремились к своему неизбежному концу, Уркварт пришел к выводу, что восстания здесь начинаются с человека, а не с идеи, и что предательство каждого из вожаков есть «следствие той же самой отваги и решительности, на которых единственно зиждется их авторитет». По любому поводу велись переговоры и обсуждения; жалобы и претензии внимательно выслушивались, после чего всякий раз находилось решение, устраивающее обе стороны. До чего же это лучше, думал Уркварт, чем слепое неправосудие, ежедневно осуществляемое по отношению к его собственным соотечественникам равнодушной и безжалостной системой!

Османы полагали, что раз уж все люди несовершенны, то лучше, чтобы власть принадлежала тем, у кого во всем, что происходит вокруг, есть свой денежный интерес. Чиновник, продающий должности, плут-откупщик или просто «предсказуемый» судья, [75] очевидно, уже успели нагреть руки, и для того, чтобы на них можно было положиться, достаточно небольшой, вполне разумной суммы. А вот люди, открыто объявляющие о своей честности, решительно у всех вызывали страх. Некоторое время они действительно держались неприступно, из-за чего отправление правосудия задерживалось и все дела стояли, — но всем было известно, что от решимости праведника не останется и следа, как только он получит жалованье — и тогда берегись: он рьяно возьмется наверстывать упущенное.

75

«Нам рассказывали, что в Турции все-таки есть неподкупные судьи, — писал Портер, — но лично мне таковых видеть не доводилось».

22

Иллюзия

Наверное, термин «упадок» не совсем подходит для описания ситуации в Османской империи той эпохи. Старая система пережила потрясения начала XVII века и вышла из них более сложной и дробной, лишенной цели, заурядной — и более современной. Войско сипахи разложилось во многом потому, что чем дальше, тем большую роль в экономике начинали играть деньги. Власть в провинциях все крепче держала в своих руках местная знать, гораздо лучше знакомая с положением дел в конкретном районе, чем центральное правительство, и любезно избавляющая последнее от необходимости принимать решения по любому поводу. Правящие круги были разбиты на группировки, вызывающие тем больше ненависти у проигравших, чем больший успех им сопутствовал; но протекция в Османской империи, как и везде, была разновидностью меритократии: человек, отправивший ко двору способного десятилетнего мальчика, будущего великого визиря (1706–1710) Чорлулу Али-пашу, сделал это для того, чтобы расширить свои связи и, «будучи его покровителем, когда-нибудь получить от этого выгоду». Писари XVIII века писали на худшей бумаге, чем их коллеги, жившие столетием раньше, но записи их были более точны и подробны. Люди пера, похоже, перенимали эстафету у людей меча — как это, собственно, происходило во всех крупных европейских государствах.

Мир менялся, уходя от средневекового натурального хозяйства и вступая в новую, более беспокойную и гибкую эпоху — и проигрывали от этого одни лишь крестьяне, где бы они ни жили. В Османской империи они испытывали на себе давление растущего класса земельных магнатов, которые объединяли мелкие крестьянские наделы в латифундии,

и крупных скотовладельцев, которые прогоняли крестьян с земли угрозами и действием (например, перекрывая доступ к воде); кроме того, накалялись отношения между крестьянами и кочевниками, которые все активнее проникали в оседлые районы, где земледелие находилось в упадке.

В структуре общества появлялись новые элементы, нарушавшие былую простоту, когда по одну сторону были османы, по другую — райя, а между ними — тонкая прослойка исламского духовенства и торговцев. Однако общество, которое могло вместить в себя безземельных издольщиков, ростовщиков, местных шишек, вольных ремесленников и династии на каждом уровне власти, было намного ближе к тому обществу, которое возникло и развивалось в Европе.

Проблема заключалась в самих османах. Древние традиции государственного управления не претерпели никаких изменений — государство не развивалось параллельно с обществом. «Да простирается тень величия и могущества султана на весь мир и на высоты небес, и да будут шнуры шатра его преуспеяния крепко привязаны к колышкам, ниспосланным Аллахом!» — льстиво писал османский посол в 1776 году, отправляясь заключать заслуженно унизительный мир с русскими. Казалось бы, излишним было прибавлять к этому, что «его благословенное восшествие на трон было щедрым даром весны розовому саду мира» — но посол не преминул это сделать, не зная, конечно, что этому самому «щедрому дару весны» суждено погибнуть в 1807 году, сражаясь со своими собственными сановниками, а его забрызганный кровью кафтан будет храниться в музее Топкапы как ужасное напоминание о временах упадка империи.

Пропасть между теорией и реальностью ширилась с каждым годом. Слишком многие люди жили не в реальном мире, а в лживых декорациях, начиная с султана с его иллюзорным всемогуществом и продолжая правительством, притворявшимся, что контролирует всю территорию империи, янычарами, притворявшимися, что они солдаты, улемой, притворявшейся, что верит во всемирное и вечное торжество ислама, наместниками, притворно покорными центральной власти, дающей им легитимность… Тысячи людей ежедневно приходили на работу во дворец Топкапы, но лишь человек двадцать из них занимались там чем-то действительно важным и нужным. Правительство откомандировывало в провинции десятки наместников, чьей единственной обязанностью было покуривать кальян: они считали, что им крупно повезло, если удавалось тихо-мирно жить в четырех стенах, предоставив управлять подведомственной территорией какой-нибудь местной клике или шайке громил; из Константинополя время от времени приходили невыполнимые распоряжения, а в ответ, разумеется, летели донесения о том, что все исполнено в лучшем виде. Афинам посчастливилось попасть под покровительство могущественного главы черных евнухов, так что порой горожанам удавалось добиться снятия неугодных им наместников. Как-то раз, когда в столицу прибыла очередная делегация жалобщиков, входивший в ее состав торговец по имени Димитрий Палеолог говорил так красноречиво, что глава черных евнухов снял серебряную чернильницу с пояса своего писаря и вручил ее оратору, сказав: «Возьми эту чернильницу и знай, что с этого дня я назначаю тебя наместником Афин!» Вне всякого сомнения, евнух, который никогда не покидал гарем, не говоря уже о том, чтобы съездить в Афины, был весьма доволен своим великолепным жестом и умением разбираться в людях, но бедняга Димитрий, который жил в реальном мире, не на шутку испугался. Вскоре по возвращении в Афины он был убит, причем в организации убийства участвовали как турки, разъяренные его назначением, так и ослепленные завистью греки.

Завеса иллюзии была густой и повсеместной. Всякий, кому удавалось завладеть властью или деньгами в реальном мире, мог, как правило, легко конвертировать их в видное положение в мире иллюзорном: на Балканах, в тех районах, откуда ушла регулярная армия, было полным-полно надменных тиранов местного масштаба, разъезжавших по своим владениям с бунчуками и в сопровождении свиты янычар. «Они облачены в золотые и серебряные одежды, словно принцы; за их великолепными татарскими лошадьми ухаживают их наложницы, которые следуют за ними, одетые в мужскую одежду».

Однако следствием подобной двойной бухгалтерии было то, что способные люди растрачивали свои таланты впустую, а гора нерешенных проблем приобретала такие размеры, что любые попытки ее разгрести становились совершенно безнадежными.

Атмосфера великого усердия, окружающая пашу за работой, писал Элиот, производила на стороннего человека в высшей степени сильное впечатление и неизбежно наводила на мысли о крайней важности происходящего: коридоры заполнены просителями и людьми, вызванными по тому или иному делу; сам паша, разговаривая с вами, одновременно занимается десятком дел — то диктует распоряжения, то сам что-то записывает и не может позволить себе ни минуты отдыха. Но Элиот знал, что к чему. «Хотя турки и исписывают огромное количество бумаги, они не придают никакого значения этой документации и, как правило, просто сваливают ее в мешки, которые через месяц-другой выбрасывают».

Даже экономный и емкий турецкий язык, в котором «я люблю» можно сказать одним словом, а «я очень сильно люблю» — другим, пострадал от пристрастия османов к литературным аллюзиям — того, кто ими не пользовался, могли счесть необразованным невеждой. Письменный язык стал сложным, неясным, исполненным темных для понимания намеков и аллюзий на аллюзии. Неудивительно, что перепуганные сановники, упоминавшиеся в одной из предыдущих глав, забормотали на своих родных языках: османский турецкий был искусственным образованием, буквально нашпигованным арабскими и персидскими словами. Арабская письменность, не отображающая гласные, так плохо подходила для турецкого, что многие годы спустя «рассказывали, будто во время войны с греками многие солдаты посылали домой, в Анатолию, письма, в которых сообщали о своих ранениях и просили прислать им денег — однако такую просьбу, записанную профессиональным составителем писем и с грехом пополам прочитанную деревенским грамотеем, часто понимали в том смысле, что дела у солдата обстоят как нельзя лучше и он шлет привет своим друзьям».