Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Гудвин Джейсон

Зачастую непросто было отличить арматола от клефта, поскольку и тот и другой происходили из местных крестьян и оба были вовлечены в игру «запугай и защити». Многие из этих людей на самом деле хотели только справедливости и спокойной жизни. В 1935 году в Северной Греции разбойники поймали Уркварта, но не прошло и четырех часов, как они принялись жаловаться ему на плохие времена, когда честным людям приходится заниматься такими неприглядными делами, чтобы не помереть с голоду (и они даже пристыдили своего особо жестокосердного коллегу-албанца, который продолжал настаивать на том, чтобы отобрать у пленника все деньги, а ему самому перерезать горло). «Горе мне! Я вышла замуж за грабителя!» — восклицает героиня одной балканской пьесы, когда простой пастух, ее муж, вытаскивает припрятанные пистолеты. «В наше время каждый мужчина — разбойник», — мрачно отвечает он. Побывав в Албании, Роберт Керзон пришел к убеждению, что «местные жители не очень часто стреляют во франков только потому, что они обычно имеют при себе не так много ценных вещей и не очень годятся в пищу». Незадолго до Первой мировой

войны депутат британского парламента Ноэль Бакстон в шутку сказал турецкому послу, что собирается съездить на Балканы полечить свое слабое горло. «Для горла там не самое лучшее место», — сухо ответил посол.

Чем шире становился размах воровства, тем охотнее стремились нажиться на нем власти. Вполне логично, что вскоре после того как паши начали заниматься преступными делами, преступники стали становиться пашами, так что к концу XIX века в провинциях зачастую сложно было понять, кто губернатор, а кто разбойник, — до того запутанной и эластичной стала структура османской администрации.

Правители империи зорко следили за возвышением и падением вельможных семейств и группировок в Константинополе, но интерес к отдаленным провинциям, прямую власть над которыми они чем дальше, тем безнадежнее теряли, у них совсем пропал. Старая тимарная система, при которой тимариотов возглавляли местные санджакбеи, сменилась другой, при которой Порта получала деньги, собранные бейлербеями — чиновниками, в подчинении у которых находились целые регионы и которым проще было следить за доходами местного населения и собирать налоги. По крайней мере так оно было в теории. На практике же деньги были слишком большим искушением. Доходы с множества тимаров и хасов совершенно выпадали из системы и волшебным образом оказывались в распоряжении разнообразных административных учреждений и лиц во власти, начиная с бейлербеев и их подчиненных и заканчивая высшими придворными, среди которых был даже глава черных евнухов и женщины из гарема.

Хотя правители на местах время от времени и прикладывали все усилия для того, чтобы избавиться от опеки Константинополя, они по-прежнему нуждались в нем для придания легитимности своей власти. Султаны (или их визири) обеспечивали лояльность своих могущественных подчиненных с помощью сложной сети личных связей. Пашам давали в жены родственниц султана (по этой причине «султанат женщин» XVII века иногда называют также «султанатом зятьев»). [73] В 1720 году Хасан-паша объявил себя правителем Вавилона. «Открыто захватил власть над провинцией, — писал венецианский посол, — после пятнадцати лет издевательств над Портой и неподчинения ей и властвует, словно монарх, хотя и посылает каждый год традиционную дань Великому сеньору. Лицемерие нынешнего правительства столь велико, что оно не только не объявляет его мятежником и не пытается усмирить его силой, но сносится с ним и выказывает ему всяческое доверие, а недавно пожаловало его сыну, которому всего семнадцать лет, титул паши».

73

Так, непрерывность османской власти в Буде поддерживалась не столько четырьмя сменявшими друг друга пашами, сколько Атике, младшей сестрой Мехмеда IV, последовательно выходившей за каждого из них замуж.

Хаджи Али Хасеки, губернатор Афин в конце XVIII века, правил так деспотично, что местные жители направили в столицу делегацию, состоящую из турок и греков, чтобы упросить власти сместить его. Посланникам удалось добраться до великого визиря, и крестьяне бросили свои лемехи к его ногам, умоляя выделить им землю в каком-нибудь другом месте. Хаджи Али был смещен, но он состоял в любовной связи с сестрой султана, и через несколько лет с помощью взяток ему удалось вернуться на прежнее место. После этого он изгнал из провинции своих противников из числа турок и продолжил присваивать земли и принуждать крестьян работать на себя; Афины наполовину опустели, поскольку горожане почли за благо бежать куда подальше. Только смерть сестры султана привела к падению Хаджи Али. Он был сослан на Кос и впоследствии обезглавлен.

Часто Порта просто называла сумму, которую желала ежегодно получать с той или иной провинции, и предоставляла бейлербею полную свободу в установлении размера налогов на подвластной ему территории; таким образом система, которая прежде применялась только в самых отдаленных и опасных землях, в XVII веке распространилась по всей империи. В этот процесс перетекания власти были вовлечены самые разные люди: священнослужители, кадии, традиционные предводители кланов и племен, вроде сербских князей или капитанов боснийских мусульман, продажные чиновники. Одновременно центральные власти стали по мере возможности освобождать столицу от янычар, отправляя их в гарнизоны, разбросанные по всей империи; когда начинались задержки с выплатой жалованья, янычары начинали вести себя в привычном духе и на новом месте. Особенно много их было в Боснии и Сербии, а к 1792 году половина мужского населения Салоник была записана в тот или иной янычарский полк. Все эти местные властные группировки представляли собой опасный противовес коррупции и нерешительности центральной власти, чьи наместники часто вели себя как почетные гости, благосклонно наблюдающие за спектаклем, главные роли в котором играют совсем другие люди.

Следствием хаоса во власти и равнодушия центрального правительства к тому, что происходит в провинциях, стало появление местных династий аянов,

или деребеев, то есть «правителей долин», [74] словно государство было слишком измождено, чтобы лазить по горам и подниматься на перевалы, разделяющие эти долины.

Албанец Али-паша, один из самых самовластных и грозных аянов, правил своим пашалыком двадцать лет. Родился он в Янине в 1745 году. Земли прибирал к рукам хитростью, силой, страхом, жестокостью и дерзостью; его владения включали большую часть Южной Албании, Северной Греции и Македонии; он свободно вел переговоры с европейскими державами от своего собственного имени. Когда изучаешь его деяния, порой кажется, что вся его жизнь была посвящена мести албанцам-сулиотам, которые когда-то обесчестили его мать, настоящую ведьму; порой же думаешь, что он был диктатором современного типа, родившимся не в свое время: он построил хорошие дороги и разбирался в вопросах торговли. Однажды он любезно предложил Генри Холланду остаться у него на службе в качестве личного врача, а когда тот, разумеется, отказался, попросил снабдить его каким-нибудь хорошим безвкусным ядом. Среди подданных он пользовался определенной поддержкой, поскольку, угнетая народ, не давал угнетать его никому другому. Порой он использовал Порту в своих целях, порой оказывал ей открытое неповиновение, но та долгое время успешно делала вид, что Али-паша — именно тот самый человек, которого она желает видеть на этом месте, и только в начале 1820-х годов разрыв стал открытым и неизбежным. Старый лев Янины продолжал сражаться, палить в своих врагов, отдавать приказы и клясться, что жестоко отомстит, когда османские солдаты уже ворвались в его дом; он внушал такой ужас, что они убили его, даже не пытаясь сойтись лицом к лицу, а стреляя вверх сквозь дощатый пол.

74

Никто к тому времени уже не мог считаться правителем гор — там было царство разбойников.

В таких обстоятельствах простой народ беднел, но кое-кому удавалось существенно обогатиться. В каждой деревне находились люди, нажившие состояние на военной службе, сборе налогов, ростовщичестве, торговле или скупке по дешевке наследственных земельных наделов. Последствием экономических потрясений XVII века в следующем столетии стало развитие торговли и рост имущественного неравенства; социальные и демографические изменения, по всей видимости, нашли отражение в более быстром, чем раньше, распространении эпидемий из города в город (заразу разносили войска и торговые караваны).

Чума обычно начиналась в Константинополе в апреле или в мае, достигала пика в августе и прекращалась в октябре; корабли везли ее в Каир и Александрию, караваны — в балканские города. Распространению заразы способствовали войны: в 1718 году татары принесли ее в Белград, в 1738-м русская армия, подхватив чуму в Молдавии, разнесла ее по всей Украине, а австрийские армии регулярно разносили ее по Банату и Венгрии. Иногда эпидемия вспыхивала ни с того ни с сего, неожиданно и необъяснимо, за пару месяцев опустошая целые города, в которых о чуме не слыхивало уже несколько поколений. Казалось, она всегда с особенной свирепостью обрушивается на районы, уже пострадавшие от неурожая, землетрясений или прохода армии. Если в XVI веке численность населения росла, то в XVII — падала, причем явственнее всего это было заметно в сельской местности, жители которой бежали в города, где было безопаснее. Там их ждала чума, но все равно доля христиан в городском населении на Балканах выросла очень сильно.

Один немец заметил в 1553 году, что почти все дома в османском городе выглядят одинаково: «Построены из дерева в один этаж, стоят прямо на земле и на одном с ней уровне, подвалов нет». (Исключением была своевольная Албания: там дома напоминали крепостные башни, а вход в жилые помещения лежал через люк) В конце XVIII века в греческой деревне Амбеликья, где делали краску, известную как «турецкая красная», процветала группа торговцев этой краской, имевшая представителей в Вене и Лондоне; их роскошные и богато украшенные дома стоят до сих пор. В 1787 году один коммерсант-грек, живший на Сифносе, оставил жене и детям доли в оливковых рощах, виноградник, три корабля и лодку; то ли из озорства, то ли, наоборот, по здравом размышлении он завещал своей жене лестницу, ведущую к реке, а одной из дочерей — железный причал у ее подножия.

Развитие денежной экономики началось еще в конце XVI века, когда возникла нужда в профессиональной пехоте на денежном довольствии; однако хотя османы и полюбили прикарманивать все, что плохо лежит, они никогда по-настоящему не умели обращаться с деньгами. «Многие из них обладают недюжинным умом, — писал делла Валле в начале XVII века, — но во всем, что касается коммерции, мы можем дать им фору, поскольку у них гораздо меньше, чем у нас, знаний в этой области». Все средства, которыми османы располагали, они тратили на продвижение по карьерной лестнице. Служба в администрации, в армии или по духовной линии определяла их принадлежность к правящей касте, поскольку османы не были объединены общим этническим или географическим происхождением. Конечно, среди них встречались исключения — например, губернатор, который утверждал, что пашам следует заниматься торговлей, чтобы смягчать тяготы, лежащие на простом народе, — но вообще турки, обладавшие хоть каплей честолюбия, были по натуре своей рантье: вечно мечтая о повышении по службе и о благах, которое это повышение принесет, они использовали все свои деньги для того, чтобы получать должности, позволявшие им наложить руку на часть богатств, которые создавались у них под носом.