Вкус жизни
Шрифт:
– Нищий и есть самый свободный человек, – усмехнулась Лиля. И было непонятно, шутит она или всерьез так считает.
– Новое поколение чувствует себя пограничным. СССР для них – корабль-призрак. Он нечто романтически окрашенное, но чужое. Отсюда псевдоностальгия и отрицание, поиски себя в нацистских или националистических группах, ненасытное желание увидеть другого человека униженным. Нет у них тяги к пусть иллюзорной, но цельной жизни нашего поколения. И мы пытаемся обрести уверенность в современном хаосе, разобраться в любви и ненависти к нашему прошлому, внести некоторые поправки в то свое видение. Как понимаешь, проблем хоть лопатой греби.
У нас сейчас не придумано ничего нового,
Ей бы отвернуться от обидчицы, а она, сама того не желая, с какой-то маниакальной настойчивостью направляла свой взгляд в сторону Инны.
«Подняли галочий грай (крик, шум). Во всех нас чувствуется неистребимая привычка педагогов много и долго рассуждать. Что угодно поставим под сомнение, любого заговорим до полусмерти и всюду приплетём детей, – усмехнулась Лена. – Хотя насчет того, что наше будущее сидит за партами, Аня права».
А Инна снова «приняла бойцовскую стойку» и с удовольствием пошла в атаку.
– Что это ты вдруг, скажи на милость, взялась учить нас жить? Настигла неудача, а ты, пришибленная ею, оказывается, не сдаешь позиций, не совсем еще скисла, если критикуешь. Молодец! Значит, еще на что-то надеешься. На что? Не ты ли утверждала, что незнание лучше, чем неправильное знание, потому что пробудить в закрытом сознании цельную веру легче, чем помочь окрепнуть однажды пошатнувшейся? Ха! Раздумья житейской мудрости озаряют твое лицо! Так почему же ты во всем видишь только трагическую сторону вещей? Ах да, именно ты со своим безмерно наивным и добрым взглядом способна увидеть вокруг море зла, – насмешливо восхищается Инна Аней. – Чем старше становишься, тем больше впадаешь в детство, в ту чистоту, которой обладала раньше. По большому гамбургскому счету это маразм… Ты у нас всегда была святая. А люди просто живут и, конечно, совершают ошибки, на которых сами же и учатся. Ведь это так просто. Азбука жизни. Тебе нечего возразить. Учись, пока я жива. Ни под каким предлогом не отклоняй моего предложения.
Или ты думаешь, что твой педагогический дар безупречен? Не смеши людей. Не ищи на свою седую голову приключений. Может, твои идеи, настоянные на морали и нравственности – полный абсурд и устарели еще при царе Горохе и давно не имеют шансов на успех в юной среде? Не пора ли включиться в новую ситуацию? Зачем мажешь настоящее черной краской? От страха перед всем новым готова забиться в любую щель и зарыться в паутине по макушку? Говорят, нечистая совесть заводит человека в дебри несуществующих страхов. А ты, ангел мой, от чего стонешь? У кого что болит, тот о том и говорит? Старики держатся за старое счастье, а молодым новое подавай, – усмехнулась Инна, словно не относила себя к старшему поколению.
– Не снизошла, не удостоила ответа? – добавила она пренебрежительным тоном, вызывая молчаливое негодование подруг. – От своего учительского прошлого она в восторге! Забыла, как затюканные учителя из твоей школы выгрузили детей на картофельное поле, продуваемое всеми ветрами, под холодный осенний дождь? Первый час они еще пытались выбирать картошку из склизкой грязи, а потом при отсутствии хотя бы какого-либо укрытия, насквозь промокшие и застывшие, сбились в кучки и стали ожидать возвращения в город. Детей увезли только в конце рабочего дня. Ты же помнишь, каким вошел в школу твой любимчик, лучший ученик класса. На нем была неподъемная от впитавшейся воды куртка. Пока мальчик ждал разрешения уйти домой, под ним натекла огромная лужа. Уборщица, вытирая
– Можно подумать, сейчас не боятся, – сердито буркнула Жанна. – Еще больше…
– Инна, ты же знаешь, меня в тот день не было на поле, – попыталась оправдаться Аня. Чувствовалось, что слова эти вырвались у нее с болью.
– Можно подумать, что твое присутствие что-нибудь изменило бы, – скривилась Инна.
Женщины молчали. Лене показалось, что наступившее затишье вот-вот готово взорваться.
– Это был единственный жуткий случай в истории нашей школы, – понуро забормотала Аня. И сразу осеклась, смешалась и потупилась.
– Директора не выгнали. Как же, школа на хорошем счету у руководства. А то, что он заставлял школьников в ущерб занятиям заниматься общественной работой для повышения собственного авторитета и потом эти толковые ребята не попадали в вузы, его не волновало.
Два года он преследовал твоего любимца, мотал ему нервы, угрожая завалить на выпускных экзаменах. Забыла, как он требовал от юноши сменить тему письменной работы уже после того, как тот написал половину сочинения по книге любимого прозаика? Надеялся, что тот его послушает и в результате «срежется», не успев достойно раскрыть идею произведений не очень нравившегося ему поэта.
За что мстил? Не смог школьник явиться на городскую олимпиаду, потому что на перемене его столкнули с лестницы и он сломал правую руку. Как же, школа недобрала баллов! За это можно и до нервного истощения довести.
Аня, опустив голову, пробормотала еще тише:
– Да, по натуре я отнюдь не герой, но я как могла защищала, поддерживала, успокаивала. Я делала все, что было в моих силах.
– В моих глазах это не довод. Жить не поднимая головы – надежнее, спокойнее, проще. Я тебя не виню, тебе самой требовалась защита. Мне продолжать повествование?.. Пе-да-гог!
Ледяное молчание повисло над столом. На молчаливое изумление сокурсниц Инна ответила неожиданно простодушным открытым взглядом. Даже Лена не поняла, что он означал.
– Некоторые твои шутки переходят границы не только смешного, но и дозволенного. Тебе следует подумать над этим. – Голос Лены прозвучал тихо, но непривычно резко и раздраженно.
Инна ответила ей совершенно спокойно:
– Нет у меня желания с тобой препираться.
Но то было спокойствие, аналогичное напряженному покою сжатой пружины. Кира посмотрела на Аню. Та была похожа на человека, проигравшего свою жизнь еще до вступления в пору молодости; на человека, который каждый день чувствует себя побежденным. «Только не на уроках, только вне общения с детьми», – мысленно защитила она сокурсницу. И сквозь Кирину обычную сдержанность на миг проглянуло выражение агрессивной решимости.
Кира делает знаки Инне, та не обращает внимание. Она завелась, ее не остановить и бизону. «Бизону-Кобзону» – срифмовалось у Киры в мозгу. Она сердито дернула головой, отгоняя ерундовые мысли.
Аня сначала – и это было ясно видно – прямо-таки оцепенела от слов Инны, буквально брызжущих ядом иронии, потом обратила свой взгляд, полный растерянности, на Риту, словно подруга была той, кому она могла в любой момент безмолвно пожаловаться, чтобы та быстро нашла выход из затруднительного положения. Но Рита задумчиво смотрела в окно и не могла вступиться за нее. Аня взъерошила свои короткие седые волосы, и в лучах яркого света, льющегося из окна, ее голова стала похожа на отцветший одуванчик.