Вольфганг Амадей. Моцарт
Шрифт:
Взяв её под локоть, Вольфганг подводит Парадиз к креслу:
— Я хочу, чтобы вы поподробнее рассказали мне о ваших триумфах в Париже.
— Ну что особенного я могу рассказать вам? Кто, подобно мне, воспринимает мир исключительно благодаря слуху, живёт в стороне от больших событий, которые радуют людей или сокрушают их. Только небольшой уголок души открыт для посторонних...
— Именно в этот уголок мне и не терпится заглянуть, ведь он, я знаю, бесконечно богат глубокими чувствами!
Она уступает просьбе Моцарта. Что сказать о последних событиях в Париже? Утешительного мало. Чреватое грозными переменами
От мадам Виже-Лебрен она узнавала, что происходит в мире. Будучи заядлой театралкой, художница рассказала, как ей удалось попасть на премьеру небольшого домашнего театра одного вельможи, где впервые была поставлена на сцене ходившая до того в списках комедия Бомарше «Женитьба Фигаро, или Безумный день». Какая это всё-таки тонкая и остроумная пьеса!
— «Женитьба Фигаро», говорите? Возьму себе на заметку!
— Да, «Женитьба Фигаро». Но я заболталась и наверняка утомила вас, уважаемый маэстро. По сравнению с теми переживаниями, из которых вы черпаете вашу музыку, всё, о чём говорила я, сущие пустяки.
— О-о, мадам, не переоценивайте способностей, дарованных мне переменчивой судьбой. Мой путь вовсе не усыпан розами. Часто, очень часто мне приходится ступать босиком по колючему чертополоху. Но к чему нам с вами, мадам, изливать наши чувства в пресно звучащих словах, когда нам обоим знаком язык, способный поведать обо всём куда выразительнее? Сыграйте, прошу вас, любую сонату, на ваш выбор... или что хотите!
Пианистка рада исполнить его просьбу. С первых тактов Моцарт сразу узнает свою парижскую клавирную сонату a-mall и весь обращается в слух. Он стоит у клавесина, скрестив руки на груди, и не сводит глаз с её вдохновенного лица.
Это его любимая соната, в ней он подробно исповедуется и говорит о том, что заставляло его страдать в то время, когда он её писал: в ней его боль, связанная с уходом из жизни любимой матери, и мрачные мысли, вызванные отвергнутой любовью к Алоизии; а ещё — отчаяние по поводу преследующих его в Париже неудач.
Как же играет эта женщина! Она словно извлекает из клавиш все оттенки его тогдашних переживаний. Моцарт не в силах отвести взгляд от лица пианистки. Безжизненность глаз Парадиз его не смущает. То, о чём они сказали бы, будь она зрячей, написано у неё на лице: на прекрасно вылепленном лбу, в розоватой нежности щёк, в полуоткрытых губах тонко вырезанного рта, в лёгком подрагивании ноздрей. Всё богатство внутренней жизни, запечатлённое в этой сонате, сопереживается этим лицом. Едва отзвучали последние такты с их вибрирующим, отлетающим вдаль призывом, как Моцарт подходит к пианистке и берёт её руки в свои. Ни одного слова похвалы не срывается с его губ, он говорит только:
— Я напишу для вас клавирный концерт, мадам. И если Господь того пожелает, это будет самый удачный концерт из всех, что я написал.
Пианистка растроганно пожимает ему руку, поднимается и делает приглашающий жест в сторону стула. Он понимает её просьбу,
— Звучащая жемчужина! — говорит она. — Как вы богаты, маэстро! Все короли мира с их сокровищами не могут сравниться своим богатством с вами. — И оборачивается к компаньонке, молодой скромной девушке, всё это время простоявшей в молчаливом удивлении: — Запечатлейте этот день в вашей памяти, Марион. Он был одним из самых счастливых в моей жизни!
— Вы оказываете мне слишком большую честь, мадам.
— Да ниспошлют музы вам как можно больше таких перлов. Будьте счастливы, уважаемый маэстро. До встречи в Париже!
— Скорее всё-таки в Вене.
Он провожает пианистку до кареты и ещё раз растроганно благодарит за визит. Поднявшись наверх, видит в салоне отца, Наннерль и Констанцу, прислушивавшихся к их музицированию в соседней комнате вместе с детьми Маршана.
— Она и впрямь играет неподражаемо, — говорит Леопольд Моцарт.
— Да, ей удаётся то, чего я не слышал ни у Женома, ни у Клементи, ни у Игнаца фон Бэке: музыка превращается у неё в признание сердца, — подтверждает сын.
Прекрасная игра Парадиз на клавесине умиротворяет Моцарта, и в этом состоянии он пребывает до самого отъезда из Зальцбурга. Когда аббат Вареско, автор либретто «Идоменея», приносит первый акт заказанной ему оперы «L’oca del Cairo» — «Каирская гусыня» — никаких препятствий для возвращения в Вену больше нет.
Вольфганг с удовлетворением отмечает, что отец и сестра, — возможно, по причине предстоящей разлуки — выбирают более обходительный тон при общении с его женой. Он, человек по природе покладистый и уступчивый, готов им всё простить, но не такова Констанца.
Последние недели, проведённые в доме Леопольда Моцарта, были для неё пыткой, и она просто не могла дождаться отъезда.
В семье все расстроены, готовы в любую секунду расплакаться, одна она в хорошем настроении и даже всячески подчёркивает это, чтобы дать родственникам понять, до чего она рада с ними расстаться. Когда почтовая карета трогается с места, Констанца с торжеством в голосе говорит:
— Слава Богу, неприятный экзамен позади. Я знаю, я провалилась. А мне всё равно: больше в Зальцбург я ни ногой!
— Забудь об этом, Штанцерль. — Моцарт нежно гладит её руку. — Так уж устроена жизнь. То пирожным угостит, а то на стол солёную воду ставит. И приходится пить её, даром что вода невкусная.
XIX
Возвращение домой связано у них обоих с воспоминаниями о недавней утрате. Никогда больше они не увидят своего маленького пухленького мальчика. Моцарт, как всегда, пытается найти забвение в сочинительстве и музицировании. Он дорогой гость в венских салонах: без всякого высокомерия и не требуя, чтобы его упрашивали, садится он за клавесин и импровизирует как на свободные, так и на заданные темы. Это не говоря о том, что второго такого остроумного собеседника надо поискать!